На какое-то время в семье воцарялся мир, но потом всё начиналось сызнова. Мама, ещё в детстве изучившая нехитрый букварь братниных слабостей, ухитрялась подбирать именно те слова, что жалили особенно метко – она уже не верила в мою болезнь; папа делал вид, что он тут ни при чём, но по его двусмысленной улыбке было видно, на чьей он стороне. Униженный, опущенный, дядя шёл ко мне – единственной, от кого не ждал подвоха, – и уныло предлагал «перекинуться в картишки»…

Фатальное, патологическое невезение! Невероятно, но факт: даже в школе, обычной общеобразовательной школе, куда он устроился психологом на пол-ставки, ему так и не удалось заарканить заветную прописку. Он, правда, как-то обмолвился, что ему строят глазки две «симпатяшки» – русачка и музычка, – но в первую давно и безнадёжно был влюблён физрук, а вторая, мать-одиночка, сама недавно приехала из Серпухова и снимала крохотную комнатушку в Южном Бутове. Впрочем, возможно, он попросту выдумал всё это, чтобы хоть чем-то умаслить сестру, которая мало того что сама всё злее проезжалась по его «никчемным мужским данным» (клевета!) но ещё и своего малахольного Костика подзуживала. Каждое утро Оскар Ильич с трепетом ждал, что вот сегодня ему укажут на дверь; но почему-то всё пока ограничивалось издёвками, пусть и очень жестокими.

Он, конечно, догадывался, почему. Все – и он сам в том числе – хорошо знали, что Юлечка, такой необычный, ранимый ребенок, до истерики обожает дядю (папа, с мягкой иронией: «Осин хвостик!») и ещё, чего доброго, не перенесёт его внезапного исчезновения. Ладно уж, думали взрослые, подождём немного, пусть девочка ещё немного подрастёт, окрепнет…

А между тем как они ошибались! Я не только ни капельки не была привязана к Оскару Ильичу, но (как ни стыдно теперь в этом признаваться – а, впрочем, мы с дядей квиты!) – тайно, сладострастно, как могут только дети, желала ему всяческого зла! И, если не пакостила в открытую, то лишь потому, что побаивалась выводить из себя этого коварного лицемера, способного – он сам это доказал! – на любую подлость.

Когда я это поняла?.. Не в какой-то конкретный момент, нет; ужасное открытие совершалось исподволь, постепенно. Как-то раз, помню, мы играли в акулину, дядя несколько раз удачно смухлевал, подсунув мне пиковую даму из другой колоды с похожей рубашкой. А когда обман раскрылся, мне в голову пришла забавная мысль – и я со смехом сказала: оказывается, игральные карты так же трудно различать, как и людей, да и тех ведь можно объединить в колоду: среди них тоже есть «дамы», «короли», «валеты», мелкотравчатая детвора и совсем старенькие «тузы»; четыре масти – брюнеты-пики, блондины- и седые-червы, шатены-трефы, рыжие-бубны, лысые… ну, лысые пусть будут джокерами: например, папа – очкастый джокер, мама – трефовая дама, я – десятка-треф, дядю Осю ещё помню рыженьким валетиком, но теперь, к тридцати годам, он стал натуральным бубновым королём; одноклассники, полные и худощавые, высокие и коренастые и всё же трудноразличимые, это как бы набор из разных колод или будто кто-то смухлевал, вот как сейчас дядя… но тот вдруг перебил меня, чтобы я, дескать, «не морозила ерунды», а шла бы лучше делать уроки, – и, покраснев пятнами, нервно смешал карты.

То был совсем не его стиль, обычно он разговаривал со мной как со взрослой, на равных. Я решила, что он, видимо, нездоров.

Но скоро это «нездоровье» вошло у него в привычку. Я – повторюсь – училась неплохо, была в классе на хорошем счету, и вот как-то раз Вере Николаевне, нашей географичке, вздумалось подсадить меня к оболтусу Боровкову, чтобы я на него «влияла». Увы. Не успела я переехать, как выяснилось, что я – куда более циничная и опасная хулиганка, чем мой будущий подопечный… – К Боровкову, Свиридова! Я сказала к Боровкову, а не к Иванову! К Боровкову, а не к Лепетухину!! К Боровкову, а не к Сивых!!! – и тэдэ и тэпэ, и всё это под дружный хохот одноклассников, чей ассортимент не успел исчерпаться прежде, чем разгневанная Вера дошла до кондиции – и с воплем «Больная!!!» за шкирку перетащила меня к парте Боровкова (теперь уже не для перевоспитания, но потому, что «идиотов лучше держать ближе друг к другу, в резервациях»). Но, ясно видя гибель своей репутации, я не понимала, в чём же провинилась (хихикающий в кулак Генка Боровков молчал как партизан), и после уроков поспешила выяснить это у дяди.