– Знаешь, Эндрю, – снова заговорил Миша. Его взгляд был задумчив. Он повернул вилку зубцами вверх, а нижней частью начал водить по столу, рисуя невидимый нолик, – никак у меня тот другой Миша из головы не уходит, – Эндрю оторвался от салата и вопросительно поднял бровь. – Ну тот несчастный парень-трудяга, который работу искал на побережье. Я и раньше, когда знакомился с девушками, не любил распространяться о своем материальном достатке, а теперь по идейным убеждениям вообще решил говорить, что я простой мойщик яхт.

– Ну и как успехи в охоте? – кусочек рукколы прилип к нижней губе Эндрю и двигался вверх и вниз вслед за челюстью.

– Ну как, похуже, конечно, чем раньше. Можно сказать, вообще никак. Девушки, как слышат, что я яхты мою, так шарахаются как от прокаженного, номер телефона в черный список заносят, – во взгляде Миши читалась грусть.

– Не любят девчонки пролетариев?

– Не любят, – вздохнул Миша, – Им богатеньких мажоров подавай, вроде тебя. А простые ребята-труженики вынуждены свои кровные на порнохабе просаживать.

Эндрю отхлебнул небольшой глоток вина и вытер рот салфеткой.

– Слушай, Майкл, – в глазах парня снова забегали лукавые огоньки, – а представь, что в то время, когда ты, владелец клуба, говоришь девчонкам, что ты мойщик яхт, где-то мойщик яхт говорит, что он владелец клуба, – Эндрю необычайно развеселил собственный внезапный каламбур. – Такая вот диалектическая зеркалочка.

В это время официант с корзиной цветов и прозрачной миской отборной клубники направился к фиолетовому столику в противоположном конце зала. Друзья с интересом наблюдали за реакцией девушек, которым официант что-то объяснял, указывая в их направлении. Девушки смущенно и весело улыбались и делали ребятам благодарные жесты руками.

– Ах, Эндрю, как приятно совершать что-то прекрасное и видеть результаты своего труда. Я заметил, что даже мелочь, сделанная от души, преумножает добро. Посмотри, как счастливы девушки этому пустяковому, ни к чему не обязывающему знаку внимания. Если бы все мы относились друг к другу уважительнее и добрее, мы бы еще в прошлом веке достигли коммунизма.

– Слушай, Майкл, а ты собираешься когда-нибудь обзаводиться семьей? – неожиданно спросил Эндрю.

– Ну конечно, я ведь живой человек. Вот созрею морально до этого шага, найду свою половинку и создам семью, – Миша пребывал в приятном расположении духа и периодически посматривал на столик с девушками.

– А что ты будешь делать, если придет коммунизм, а ты женат?

– В смысле, что делать? Жить, любить, творить, – Миша пока не понимал, что имеет в виду собеседник.

– Но ведь коммунисты собирались упразднить институт семьи и ввести общность жен.

Эндрю тут же пожалел, что произнес эти слова. Его фраза оказалась триггером. Глаза Миши засверкали. Выражение лица из расслабленно-мечтательного начало поочередно превращаться в суровое, гневное, задумчивое, будто он был человекоподобным роботом, в программном обеспечении которого происходила перезагрузка. Эндрю спинным мозгом чувствовал торнадо, который бушевал в Мишиной душе.

– Нет, Эндрю, – наконец выпалил Миша. Он облокотился на стол как на трибуну и стал похож на революционного агитатора, выступающего перед рабочими, – это вульгарщина, поклеп и клевета, ложно понятые посылы, неверные интерпретации, сознательная дискредитация…

Миша вдруг осекся на полуслове. Он закрыл глаза, сделал несколько вздохов, как бы пытаясь взять над собой контроль и привести в порядок мысли. Через несколько секунд его лицо стало спокойным и уверенным, а голос ровным и выдержанным:

– Ты спрашиваешь, будет ли в новом, более высоконравственном обществе упразднена семья как институт? Отвечу. Семья в ее допотопном понимании, где жена – это секс-наложница, бесплатный обслуживающий персонал и объект самоутверждения морально несостоятельных мужей, будет изжита вместе с иными институтами насилия и принуждения. Семья как добровольный творческий союз равноправных, самодостаточных и независимых личностей будет возвеличена и станет основой нового общества.