В овраг Кудашев почти съехал, запас сил, четко отмеренный на самое необходимое, подошел к концу. Он дал команду залечь и прикрыть голову, через несколько минут земля запрыгала от мощного взрыва. Термический заряд выжег кислород в сфере радиусом десять метров вокруг корабля, расплавив в тысячеградусной вспышке все, что находилось внутри, и хронолет и тело командира, деревья, землю, оставив неглубокую воронку и оплавленный в стекло грунт. Точно рассчитанный заряд плазмы, результат новейших разработок ученых Рейха, основанных на древних знаниях Высших, не стал ни источником пожара, ни заражения.

Уже теряя сознание, Юрий вспомнил отца, ему сейчас столько же, как и Лопатину, пятьдесят с небольшим.

– Я очень плохо себя чувствую, Василий Андреевич, сами видите… – начал он, но что говорил потом уже не помнил, и даже не понял, как отключился.

Долго, слишком долго, палец лежал на спусковом крючке. И чем дольше лежал, тем яснее Лопатин понимал, что он никогда на этот крючок не нажмет, раз сразу не выстрелил. Понимал. Это если в бою, когда враг в прицеле, когда он в тебя стреляет, а ты в него, когда понимаешь, что если ты не убьешь, то он тебя уж точно. Парень в сером, летном комбезе, лежал ничком на грязной, влажной овражной земле, уткнувшись бледным лицом в покрытую редкой травой землю. Кепка с гадкой этой мертвой головой, сползшая с коротко стриженного затылка лежала рядом. Не будь этой формы, корабля-таза со свастикой и мертвого окровавленного второго летчика рядом, то парень, как парень, молодой, красивый.

Лопатинский сын, Коленька, как ласково называла его Вера, был ростом немного поменьше, но такой же крепко сбитый и жилистый, да волосы были чуть посветлее. Он навсегда остался в памяти Василия в черной морской форме в фуражке. Махал матери и сестренке из окна поезда, увозившего его на службу в Гаджиево, на Северное море. Лопатин помнил, как распирала его гордость на вокзале, за красавца сына, столь строго и по-мужски прекрасного в форме мичмана-подводника. Эх, судьба-лиходейка, чтоб тебя…

Три года назад, около полудня, поздней весной, когда Василий на дворе, щурясь от солнца, напевая, починял колесо на телеге, понял, что по проселку, через лес едет машина. Сначала – по птицам, взметнувшимся вдалеке над деревьями. Большой, как волк, серый с подпалинами его Серко с лаем кинулся к опушке. Они с котом жили мирно, но на удивление, уже несколько дней сходили просто с ума. Один – лаял, не переставая, выл по ночам, как по покойнику, а второй – орал благим матом, и даже не стал воровать сметану из крынки, забытую на столе тем утром Верой. Они с дочкой уехали к родне в Поныри. А ведь шельма мохнатая никогда не прощал раньше хозяевам такой оплошности. Лопатин положил молоток, которым набивал обруч на колесо, и выпрямился. Вдруг защемило сердце дурным предчувствием. Кого там несла нелегкая, ждать – не ждал никого. За женой и дочкой только завтра собирался ехать в Чернево к вечернему автобусу. А гости незваные, что русскому мужику завсегда известно, добрыми очень редко бывали. Завывая двигателем, на опушку выкатила председателева гордость, защитного цвета, колхозный, новый УАЗ-469 с брезентовым верхом. Остановилась машина, скрипнув протяжно тормозами, у плетня. Андреич удивленно отметил про себя, что за рулем не председателев водитель, шалопай, Мишка Колосков, а сам Степан Бойцов. В груди заныло еще сильнее, рядом с председателем, справа, сидел районный военком подполковник Макаров, которого они оба тоже знали с молодых лет.

Макаров вышел, провел рукой по редким седеющим волосам, надел фуражку, глянул на столб стоявшего Василия и отвел глаза. Он принялся усердно стряхивать с кителя какие-то не существующие пылинки. Бойцов, вылез из-за руля и тоже как-то вдруг стал что-то в кабине то ли искать, то ли поправлять под приборной панелью, даже не взглянув в его, Василия, сторону. С задних сидений вышли два офицера в черной морской форме. Первый – грузный, седой, представительный, с орденскими планками в полгруди, второй – молодой со щегольскими усами, с папочкой под рукой. При виде моряков в ушах Лопатина зашумело, как в большой ракушке, которую они привезли с Азовского моря. Ноги вдруг отказались держать тело, и он машинально сел на ту самую дубовую колоду, куда только что положил молоток. Колени дрожали, в голове было пусто кроме одной мысли: «Коля!»