Наблюдая всю эту безотрадную картину, вновь и вновь вспоминается Достоевский. Сон Раскольникова. «…Из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками в накидку. «Садись, все садись! – кричит один, еще молодой, с толстою такой шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, – всех довезу, садись!» (…)
– Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запряг! (…)
– Садись, всех довезу! – опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. – Гнедой даве с Матвеем ушел, – кричит он с телеги, – а кобыленка эта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест! Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! – И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску. (…)
– Она вскачь-то уж десять лет поди не прыгала.
– Запрыгает!
– Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, заготовляй!
– И то! Секи ее!».
Каждый раз, перечитывая этот эпизод из романа «Преступление и наказание» внутренне содрогаешься. И на месте этой лошаденки вдруг явственно видна вся Россия. А мужики в красных и синих рубашках – ни есть ли это та озверевшая от вседозволенности шваль, завладевшая всем без исключения?
– Мое добро! Засеку! Всех повезет!
А жирующая, осатаневшая толпа в телеге гогочет, подзуживает:
– Топором ее, чего! Покончить с ней разом!
И хлещут кнутами, и шумят, и злятся, что все никак не упадет она…
– Мое добро! Что хочу, то и делаю!
– По морде ее! По глазам секи, по глазам! – беснуются.
И шатается кобыленка под градом ударов, а на нее уж оглоблю тащат… И подогнулись уже ноги, но стоит еще, упрямо, не падает…
– Живуча! – злобствуют.
Да, живуча… Сначала тех, что в красных рубашках тащила из последних сил, а теперь, вот, и синие подоспели… Кто из них страшнее, еще вопрос… Наверно, одинаково страшны и те и другие. Из одного теста леплены, одному господину служат.
– Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! – орут.
Кровью обливается лошаденка, а народ кругом безмолвствует, лишь головами покачивает.
– Креста на тебе нет!
Выдюжит ли наша кобыленка, или добьют ее, как в раскольниковском сне? «Он стоит, как будто жалея, что уж некого больше бить». Будут ли пророческими и эти строки великого писателя и провидца? Остается только надеяться, что нет. Ведь пока, что трепыхается савраска из последних сил…
«Вперед, Россия!» – кричат захмелевшие от нефтегазовых долларов ездоки. А нашелся бы кто-нибудь, кто крикнул бы: «Назад!» Или хотя бы просто: «Хватит!» Все «ну!» да «ну!», а тпрукнуть-то и некому…
2009
Сохраним ли мы русское слово?
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
Но мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
Эти строки А.А. Ахматовой, написанные в годы Великой Отечественной войны, набатно звучат сегодня, когда мы, вопреки всем заветам, день за днем теряем самое главное достояние свое – свой язык. Довольно выйти на улицу, включить телевизор, чтобы ощутить это. Льется отовсюду, оглоушивая, дикая смесь жаргона, матерщины и иностранных словес. Прежде русские люди, во всяком случае, немалая их часть, имели иммунитет к коверканию родной речи. Пример – речь старых русских эмигрантов первой волны, речь многих бывших узников ГУЛАГа. Трудно вообразить, но люди, десятилетия проведшие в заключении, среди уголовников, умудрялись сохранить совершенную чистоту речи, к ним не приставала никакая грязь. Ныне же ощущение такое, что вся страна превратилась в населенную «блатарями» зону. Кто-то отмахнется небрежно от этого факта и тем обнаружит глубочайшее непонимание вопроса. Горячий защитник русского языка адмирал А.С. Шишков в свое время блестяще разъяснил суть оного: «Природный язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник дел. Возвышается народ, возвышается язык; благонравен народ, благонравен язык. (…)