– Ничего я не подумал, – ответил уже-таки сильно покрасневший от обиды Лёвка, – я вообще делаю всё, что Вы, мамочка, говорите: где скажете, там и лягу.

Так они суетились и пререкались, стараясь делать всё быстро и, по – возможности, тихо. Мирра постоянно поглядывала в сторону спящих ребятишек – не ровен час, кто-то из них проснётся – нет, дети спали крепко. И даже маленький Илюшка сопел, как всегда засунув большой палец в рот. "Вот завтра я тебе горчицей эту соску-таки намажу! А то соску он себе придумал, кыця моя!" – и Мирра ласково ещё раз оглядела все курчавые головки своих мальчиков: шестнадцатилетний Ицек, чуть прикрытый одеялом, лежал съёжившись, поджав худые коленки под самый подбородок, – «Ох, уж этот Зямка, вечно одеяло на себя перетянет. А ведь-таки на три года младше! Шустрый парень будет. Этот за себя постоять сможет, ну и хорошо.»-Мирра, бережно укрыв Ицека, восстановила справедливость. Поцеловала обоих в тёмные макушки. На другом топчане спали обнявшись близнята Люсик и Мотя, они всегда защищали друг дружку. Ну, просто не разлей вода! А у стенки, положив обе ручки под щёку, сопел пятилетний Гершик. Опять все щёки в красных прыщиках! «И где ж он те конфеты берёт, пострелёнок, их уж и во всей Одессе-то не осталось: надо-таки завтра опять примочки с чередой сделать…», – глубоко вздохнув, подумала Мирра.

Тем временем Меер, отгородил пёстрой ситцевой простынёй угол комнаты, где стояла Лёвкина кровать с лежащей теперь на ней незнакомой женщиной, которая почти не подавала никаких признаков жизни. Мирра Ильинична заставила Лёвку вымыть пол на кухне, еще раз обошла всю их небольшую квартиру. Она тщательно проверила нет ли каких- либо признаков внезапного появления в их доме случайного человека. Причём, ведь это совершенно случайный, посторонний человек, незнакомая женщина…таки просто с улицы, темной ночью…может больная чем – то непотребным, может бандитка какая? О-О, Вейзмер! И всё это только сейчас стало медленно – болезненно прокручиваться в её голове. В груди заныло тягучей тревожной болью. Мирра на тяжелеющих, плохо слушающихся ногах едва дошла до стола в кухне, села на стоящий рядом табурет, обхватила голову руками и тихо застонала, раскачиваясь взад и вперед.

Родилась Мирра в маленьком местечке Карловка, что под Полтавой, в семье небогатого музыканта Ильи Малкевича, ранние детские годы всплывали в её памяти яркими короткими эпизодами. Мама Фейга была тихой, ласковой женщиной. Она никогда не повышала голос, а если была чем-то недовольна, то просто, качая головой, смотрела своими глубокими тёмными глазами так грустно, с такой щемящей тоской, что делалось ужасно стыдно за свой плохой поступок и хотелось никогда-никогда больше не огорчать маму. Папа, напротив, был всегда шумный, веселый, и пребывал всегда в чудесном расположении духа. Он слыл непревзойденным виртуозным скрипачом, и во всей округе не было другого такого, кто мог бы извлекать из своей небольшой лакированной скрипочки такие чарующие, то разухабисто- весёлые, то пронзительно-скорбные, то ласкающие, то щемящие до невыносимой боли сердца, звуки. "Равных Илье Малкевичу нет! Он знает не только как играть на своей скрипке, он знает каждую струну человеческого сердца!" – так говорили об отце повидавшие на своём веку старики, с ними соглашались и совсем молодые, находящиеся ещё в счастливой поре влюблённости, люди. Ни один праздник, будь то Пейсах, или Пурим, или Рош-а-шана, ни одна свадьба, или, не к ночи будет помянуто, похороны, да и просто чей-то День Рождения не обходились без Ильи Малкевича. Его любили, им восторгались, он всюду был желанный гость. Мирра помнила, как замирало всё вокруг, лишь только отец подносил смычок к струнам и раздавались первые звуки. Уже через мгновение лица слушающих светлели, а потом все улыбались, начиная подпевать, пускались в пляс. Но вдруг смычок, послушный руке отца, взмывал вверх и опустившись нежно и бережно на лежащую на плече скрипку, находил такую, ведомую только ему одному, ту таинственную струну, так пронзительно поющую, так необыкновенно тихо и нежно звучащую, так надрывно и скорбно, как только могло стонать растерзанное вековыми скитаниями и гонениями, несправедливыми обидами и болью, многострадальное еврейское сердце. И тогда Мирра видела, как по щекам шумных, только- что возбуждённых весельем, а теперь притихших, задумавшихся каждый о чём-то своём людей, по их, или морщинистым, старым щекам, или румяным, молодым, здоровым, и даже по детским, ещё ничего не осознающим, текли слёзы, слёзы просветления. Так мог играть только гений.