Нам с сестрой она не шила – все покупалось в магазинах. И все – на вырост. Покупалось, вернее, только мне. Наташа, сестра, – на два года меня младше, и ей приходилось донашивать то, из чего я выросла. Она совершенно на это не обижалась, просто иногда ей приходилось очень долго ждать.

– Посмотри, это платье тебе уже мало.

– Где?

– Вот здесь.

И Наташа показывала на пояс. Он действительно сидел уже на линии нижних ребер, но я очень любила это платье. Мне жалко было с ним расставаться.

– Ничего не мало!

– Ну дай хотя бы померить!

– Дам, когда мамы не будет дома.

Мама пресекала все разговоры на эту тему и сама решала, когда кому чего купить или передать.

Помню, мне купили новую коричневую цигейковую шубу и такую же шапку. Я эту шубу сразу же невзлюбила. Моя первая, беленькая, отходила, естественно, Наташке.

Я иду первый раз в ней гулять. Натуся простужена и сидит дома.

Вся семья с умилением смотрит в окно. Папа, мама, бабушка и злорадная Натуся.

И все мне кричат через открытую форточку: «Веруня! Веруня! Осторожно, очень осторожно. Не упади!!!» Это они не обо мне так беспокоились, а о новой шубе. Была уже весна, оттепель, кругом были лужи. И я на их глазах специально не падаю, а нахально просто ложусь в самую большую лужу и смотрю на их вытянутые лица.

До сих пор не понимаю, зачем я легла в эту лужу. Думаю, из-за злорадной трехлетней Натуси. Как же я тогда получила от мамы!

Вещи надо было носить аккуратно, очень аккуратно, чтобы они перешли Натусе в приличном виде. Сейчас никому ничего не надо передавать, но привычка осталась. Я очень аккуратно ношу: рефлекс – никуда не деться.

Папа умер совсем молодым. Ему было тридцать два года. У него был рак. Мама умерла через три года. Ее сбила машина. Я и Наташа остались с бабушкой.

Мне было тринадцать, а Наташе – одиннадцать.

Как-то бабушка попала в больницу. Мы Натусей остались вдвоем и совсем без денег. Совсем. Не на что было купить еду, а все, что было в доме, мы съели. Наступил голод. Настоящий голод. И никого, к кому можно обратиться за помощью.

Мне стало страшно.

Вдруг вбегает Натуся:

– Слушай, я сейчас от Люськи. Есть заказ. Ее мама купила ткань. Можешь сшить наволочки? Она заплатит.

– Конечно, могу! – ни минуты не раздумывая, сказала я. Хотя я понятия не имела, что делать с этой машинкой. Она была только мамина и ничья больше.

Я подошла к «Минерве», которая стояла в чехле с маминой смерти.

Открыла ее и начала вспоминать, что же делала мама, когда шила. Там были вставлены нитки, но совсем другого цвета, чем эта ткань, из которой надо было шить. Несколько дней я овладевала этой машинкой, пробовала на кусках ткани, оставшихся от маминых платьев.

Потом мы с Натусей долго соображали, как вставлять нитки. Просидели всю ночь, пока не заснули прямо над ней, этой «Минервой».

Наконец мы общими усилиями вставили нитки. Надо было начинать кроить.

Натусик все время спрашивала:

– Ты точно знаешь, как резать? Ты не ошибешься?

– Конечно, знаю, – уверенно говорила я.

Размеры-то Люськина мама написала – вот, но рука никак не поднималась. Я снова и снова сантиметром отмеряла нужные длину и ширину, а вернее, просто ровный квадрат – по 90 сантиметров каждая сторона. Все расчертила ровно-ровно. Наконец решилась – взяла ножницы и стала резать.

Разрезала. Начала шить. Аккуратно. Неуверенно. Нога на педали дрожала, так я волновалась. Но голод не тетка.

И я сшила эти наволочки.

Но все-таки одну вещь я упустила. Я же понятия не имела про припуск! Подушки то не плоские! И ошиблась, конечно, ошиблась на сантиметра три-четыре.

Никаких денег мне, естественно, не заплатили.