– Кто утащил-то?
Ответа Серафимушка не услышала, она уже бежала к старому дому. Бежала, не замечая мороза, что впивался в обнаженное тело сотнями иголок, не слыша, как за спиной оживало село, наполняясь тревожными криками.
– Машенька, – крикнула в темные кусты, ощетинившиеся застывшими ветками. Тихий стон – жива!
У крыльца черная фигура, склонившаяся над девушкой.
Кинулась к Маше, дышит. Потерла щеки снегом, дыхание стало громче. Девушка открыла глаза и в ужасе закричала. Только тогда Серафима разглядела похитителя. Огромная фигура, покрытая редкой бурой шерстью с седыми проплешинами, будто сшитая из двух половин багровыми нитями, длинные ноги с вывернутыми ступнями, но страшнее всего голова. В лунном свете ясной ночи она напоминала перевернутый кочан капусты, зеленоватая кожа, испещренная глубокими морщинами, в которых спрятался рот. И лишь глаза красноватыми угольками смотрели, не отрываясь, на Серафиму.
– Отпусти ее. Меня возьми.
Маша отползала к ветхому забору. Казалось, оплетай не замечает девушку.
– Сима, бежим, – позвала золовка.
– Нет, иди, я останусь, – стоило ей повернуться на слова Маши, как чудовище злобно зарычало.
– Я к тебе пришла, – Серафима решительно шагнула вперед. И в тот же миг ощутила цепкие объятия, руки, ноги оплетая скручивались, стягивали, впивались в плоть, рвали кожу. Чудище со свистом вдыхало, вытягивало ее жизнь.
«Силушка в тебе великая, – будто шепнула на ухо старая Агафья, – о любви моли».
– Любушка, Маша, – выдохнула Сима и, зарывшись в щетинистую грудь, сделала вдох. Смрадный дух наполнил тяжестью. Оплетай ослабил хватку.
– Серафима, Серафима, – кричала многоголосая толпа.
– Серафима, – выдохнула черную вязкость и сделала последний вдох…
Когда сельчане, наспех вооруженные топорами и косами, заполнили двор старого дома, то увидели два переплетенных бездыханных тела, над которыми плакала Маша. А в черном небе кружила ночная птица, гася звезды.
Дикая баба
Съездить в Утопье меня уговорил знакомый извозчик, которого я случайно встретил на постоялом дворе. Год назад мы с Парфеном объездили не одну деревеньку в поисках народных легенд. Впервые услышав о цели моих поездок, извозчик лишь снисходительно хмыкал, но вскоре и сам увлекся «сказочками», подарив мне несколько замечательных историй.
– Мы Матренку свою в это Утопье сосватали. Ничего, семья справная. Так у свата кум сам от дикой бабы пострадал, – надрывный голос возницы перекрикивал разгулявшуюся вьюгу.
Ехали мы накануне Николы Зимнего, в суетливое время предпраздничных хлопот, навевавших на меня тоску.
– А что, барин, женкой не обзавелись еще?
– Нет, Парфен. Все ищу подходящую.
– Оно понятно, дело барское. Да и по нашему, мужичьему разумению, главное в доме – лад. Мы вот со своей…
Я слушал прерывистый рассказ Парфена, сливающийся с воем ветра, скрипом полозьев и представлял нашего героя, удачно использовавшего суеверие для прикрытия адюльтера. Дикая баба, Летавица, символ соблазна, страсти. Златокудрая девица, под чарами которой любой мужчина делается мягче воска. Встретить ее можно на гороховом поле. Оно и понятно, горох для крестьян – лакомство, им детки да бабы балуются. Носит Летавица сапоги – скороходы, в которых вся ее сила, мол, отбери сапоги и станет она кроткой, послушной. Ох уж наше мужское желание усмирить страсть до подчинения!
– Вот я и говорю, барин, кабы не Авдотья, сгинул бы сватов кум.
– Авдотья? А кто такая Авдотья?
– Да ты, барин, не слушал меня, женка этого бедового, Фомки. Спасла тогда Авдотья не только мужа, но и ребятишек окрестных.
Летавице мало мужского обожания, она против всей сущности женской, против материнства. Народ верит, что там, где она появляется, гибнут дети, якобы высасывает она из них кровь юную. А не то ли наши светские прелестницы, ограничивающие свое влияние на чад лишь условностями приличия? Няньки, гувернантки присматривают за дитятей, пока мама в новинках – скороходах обольщает очередную жертву на балу.