Уже из этого беглого наброска (нуждающегося не только в дополнениях, но и в уточнении) можно положительно констатировать, что процессы, вызванные смешением в прямом смысле этого слова, по существу идентичны с многочисленными и чрезвычайно важными процессами, протекающими в языке независимо от смешения. Последние стали предметом интенсивных занятий благодаря усиленному интересу, вызываемому их результатом. Но наблюдение и изучение действующих в языке сил окажутся много доступнее и успешнее, если исходный и конечный пункты их будут относиться к двум различным и замкнутым в самих себе группам явлений. При этом можно будет исходить, с одной стороны, из современной обстановки, с другой – из подлинного языкового единства, из индивидуального языка. <…>

Отсутствие в том или ином пункте слова, обозначающего какой-либо предмет, представляет собой больше трудностей, чем наслаивание слов, когда сходные предметы имеют различные названия. Представим себе, что в пункте А два до некоторой степени сходных между собой растения называются одним и тем же словом, в то время как в пункте А1 для этих растений существуют два различных названия. В результате тот, кто живет в А1 и привык к различным наименованиям этих растений, разговаривая на хорошо известном ему языке А и зная в нем лишь одно название для обоих растений, не решится, пожалуй, обозначить более редкое из этих растений названием того, что встречается чаще; он скажет: «Это не то растение – в А1 его называют так-то; как его называют в А, я не знаю». То же наблюдается и в родном для нас языке, когда мы принуждены отказываться от того или иного наименования, не имея возможности вместе с тем заменить его другим; конечно, я имею в виду здесь не индивидуальные ошибки памяти, но те слова, от которых большинство языкового сообщества отказывается, пусть даже они и будут зарегистрированы в каком-либо словаре. <…>

Чтобы постигнуть образование lingua franca, мы должны oбра-титься к примерам из индивидуального языка; при этом мы еще раз сможем убедиться во власти языка над мыслью. Мы говорим о ком-нибудь, кто не силен в том или ином языке, что он коверкает (ecore; estropie) этот язык, и это порождает в нас представление, что причина этого лежит в самом говорящем. А между тем всякое коверкание исходит в первую очередь от наследственных носителей языка, подобно тому как язык детей определяется языком нянек. Выражаясь образно, не чужестранцы выламывают из прекрасного прочного здания отдельные камни, чтобы построить из них убогие хижины, но сами туземцы доставляют нам камни для данной цели. Никто не оспаривает, что араб, употребляющий глагол mangiаr в значении «есть, кушать», узнал его или непосредственно, или при посредстве других от итальянца; но то, что он употребляет mangiаr также вместо «я ем», «ты ешь», «он ест» и т. д., считают обычно его собственным достижением. Между тем стремление добиться взаимопонимания при помощи простейших вспомогательных средств и прежде всего путем ликвидации многообразия флексий и в том и в другом языке могло быть одинаково сильным с обеих сторон; иначе как бы араб, не сведущий в итальянском языке, додумался до того, чтобы использовать в качестве общего представителя для mangio, manigi, mangia (я ем, ты ешь, он ест) инфинитивную форму mangiar? Лишь хорошо ознакомившись с каким-либо романским языком, он смог бы уловить частоту употребления и функциональную широту романского инфинитива, но и в этом случае он предпочел бы скорее третье лицо единственного числа, поскольку в его собственном языке нет ничего соответствующего этому инфинитиву, и говорил бы, например, не