Самым важным принципиально методологическим достижением систематики последарвиновской эпохи была смена типологической концепции таксона популяционной концепцией. Применительно к видам бесповоротность победы популяционной концепции стала очевидной уже давно; в применении к надвидовым таксонам переход к этой концепции еще только совершается, хотя в принципиальном отношении и здесь существует достаточная ясность (Мауг, 1969; Скворцов, 1971). Популяционная концепция тесно связала систематику прежде всего с экологией и биогеографией, а затем и с современной генетикой и с идущими от В. И. Вернадского представлениями о живом веществе и биосфере. Вместе с тем популяционная концепция позволила особенно четко обозначить самостоятельность систематики как научной дисциплины в кругу других биологических дисциплин и, в частности, ясно отграничить систематику от сравнительной морфологии. В отличие от интенсиональной трактовки типов в сравнительной морфологии, современная систематика очерчивает таксоны экстенсионально.

Но ни А.А. Любищев, ни авторы разбираемой статьи на все это не обратили внимания. В их трактовке систематика продолжает оставаться (вполне «классической»!) морфологической типологией (или типологической морфологией). Новым же, характерным для «неклассической науки» XX в. авторы считают постановку вопроса о рассмотрении не только реально известного многообразия живых существ, но и многообразия, «мыслимого с точки зрения фундаментальных законов данной науки» (с. 120), о рассмотрении «потенциальных биологических форм» (с. 121). Родоначальником такой идеи авторы считают Н.И. Вавилова с его «законом гомологических рядов».

Сама по себе постановка вопроса о рассмотрении мыслимых форм вряд ли может вызвать возражения. Отчего же не рассматривать любые мыслимые (или даже немыслимые) формы. Другое дело – что такое рассмотрение может дать науке. К тому же упомянутые «фундаментальные законы» еще только предстоит открыть.

Нельзя упускать из виду того действительно фундаментальной важности обстоятельства, что все живые существа, все реальные таксоны, а стало быть, и присущие им структуры осуществляются в определенных пространственных и временных пределах. Обусловлена исторически также и совокупность человеческих познаний, и наша способность постигать законы природы. А совокупность мыслимых форм – это нечто внепространственное и вневременное. Стало быть, и закон, который позволил бы дать абсолютное исчисление этих вневременных сущностей, также необходимо должен быть вневременным, абсолютным. Похоже, что здесь «по мосту биология – философия» движется, прикрытая «неклассической» драпировкой, старая-престарая знакомая, самая что ни на есть классическая идея «окончательной истины в последней инстанции».

Но будем считать, что, вопреки всякой философии (невольно хочется добавить: и вопреки всякому здравому смыслу), мы все же открыли закон, который позволяет исчислить всю полноту форм, на которую способна природа, и что никогда во все будущие времена природа не сможет изобрести ничего сверх того, что мы предусматриваем для нее сейчас. И тут сразу же возникнут вопросы: как проверить этот закон, иначе говоря, проверить полноту полученной с его помощью абсолютной системы форм? Как этот вневременной закон объяснит то обстоятельство, что реально осуществились именно эти, а не другие формы и осуществились именно в эту, а не в другую эпоху? Какие еще формы и когда и где реально осуществляется, а какие навсегда останутся лишь мыслимыми? Очевидно, что ни на один из этих вопросов ответ мы получить не сможем. Какова же будет эвристическая ценность такого закона, который нельзя проверить и который не дает ответа на самые основные вопросы, могущие нас интересовать? Не будет ли она равна нулю?