– В чем прав? – осведомился он ледяным тоном. – В том, что не хочу выглядеть дураком?

– Нет. Я имею в виду мотив, – вздохнул Розенфельд. – У Кольбера был мотив убить Пранделли. И фриком с безумными идеями был Кольбер, а не Пранделли. Почему погиб Кольбер? Должно было быть наоборот.

– Извини, – сказал Сильверберг, поднимаясь, – у меня много работы. Ты заставил меня заказать тебе бессмысленную экспертизу. Я дал тебе двое суток…

– Все уже готово, – буркнул Розенфельд. – Я только не могу понять, почему Кольбер?

– Бен! – крикнул Сильверберг. – Счет, пожалуйста!

* * *

– Ого! – воскликнул Розенфельд. – Мэгги, вы своим привычкам не изменяете, и это радует!

Мэгги вошла с подносом, на котором лежали круассаны, булочки, заварные пирожные, печенье, вафли и шоколадные конфеты в хрустальной конфетнице. Сильверберг принес поднос с тремя чашками дымившегося кофе. Расставив на столе блюдца, вазочки и конфетницу, Мэгги села рядом с мужем и прижалась щекой к его плечу.

– Стив так редко бывает дома ранним вечером, – сказала она, – а гостей приводит еще реже. Вы не будете возражать, Арик, если я послушаю, что вы собираетесь рассказать? Стив говорит, вы сделали эпохальное открытие, и вам дадут Нобелевскую премию.

– Дадут, – согласился Розенфельд. – Только не мне, а Пранделли. Во всяком случае, я на это надеюсь.

– Скромность – зло, – заявил Сильверберг. – Многие скромники умерли в нищете и забвении.

– Да? – усмехнулся Розенфельд. – А я слышал, что от скромности вообще не умирают.

– Ты опять увиливаешь от ответа! – воскликнул Сильверберг. – Мэгги, милая, – сказал он, проведя подбородком по волосам жены, отчего она зажмурилась и, как показалось Розенфельду, готова была замурлыкать. Он терпеть не мог нежностей и особенно – женского воркованья. В гости он, впрочем, напросился сам: знакомая обстановка кафе сегодня его раздражала, Розенфельд не был уверен, что еще когда-нибудь захочет там пить пиво.

– Я не увиливаю, – расслабленно произнес он. – К тому же я точно уложился в срок и все написал в заключении.

– В котором я ничего не понял, кроме резюме, – сказал Сильверберг, обращаясь не к другу, а к жене.

– Может, я пойму и тебе перескажу? – кокетливо осведомилась Мэгги и положила Розенфельду на тарелочку круассан, булочку и огромную вафлю, припечатав набор сверху большой сахарной плюшкой.

Розенфельд мысленно содрогнулся и благословил то обстоятельство, что вот уже десять лет после развода с Малкой не думает о женитьбе («Женщины – это замечательно, в разумных пределах и не на постоянной основе»).

– Малка… – начал он и сразу исправился. – Ох, извините, Мэгги, эта история с самого начала была неправильной. Неправильной в смысле интерпретации. Я не люблю случайности. Не то чтобы они не происходили, как раз наоборот: случайного в жизни гораздо больше, чем закономерного. У Кольбера в сосудах случайно развилось несколько аневризм. Такое бывает, но очень редко. А вероятность того, что произойдет одновременный разрыв всех аневризм, получается такой малой, что трудно поверить в естественность.

– Но послушайте! – перебила Мэгги, и Сильверберг посмотрел на жену с уважением: ему редко удавалось перебить Розенфельда. – При чем здесь случайности? Кольбера убили, верно? Я всегда была в этом уверена.

Сильверберг поднял взгляд к потолку.

– Конечно, случайности ни при чем, – кивнул Розенфельд. – Но в медицинском заключении говорится о трагическом несчастном случае. Мол, бывают очень редкие болезни и еще более редкие совпадения обстоятельств. Да, но это вызывает подозрения у человека, знающего теорию вероятностей. Врачам смерть Кольбера показалась естественной, а я не мог в это поверить. Когда вероятность события становится меньше некоего предела, невольно начинаешь думать, что на самом деле ничего случайного не произошло, и событие было результатом разумного вмешательства.