Он остался жив. Он не знал, как. Пришел, нашел кого-то из унтер-офицеров, сказал позвать роту. Когда какая-то часть роты наконец собралась, даже не построилась, посмотрел и махнул рукой. Все уже решил приказ № 1, лишивший офицеров власти, силы и чести. Армейские комитеты – так пускай армейские комитеты. Было глупо лезть в это полымя.

– Здравия желаю! – зазвенел его голос. – Штабс-капитан Павел Лесс прибыл. Если фронт подойдет к городу, зовите, я в канцелярии полка. А остальные вопросы решайте со своим армейским комитетом. Я за субординацию.

Повернулся и ушел. «Глупость какая-то», – решил он. Зачем этому расхлябанному гарнизону какие-то офицеры. Он снова уедет на линию фронта. Почему начальство считает, что кто-то должен сидеть и караулить эту толпу. Негодную ни к чему, и как будто от чего-то способную защитить. «Служба – так служба», – понимал он. Но на такую он не давал присяги. Он был все-таки боевой офицер, а не пастух там какой-нибудь.

Он не уехал.

– Уедешь, – сказал полковник. – Потом. У нас в Петрограде тоже должны быть надежные люди.

– Понятно. Защищать Петроград от Петроградского гарнизона, – понял Павка. Вздохнул. И больше уже ничего не сказал. «Вся судьба», – подумал он. Погибать – так погибать. Наверное, и правда, какая разница, как. Героем ли на фронте или ни за что и ни про что задаром.

Он не уехал тогда. Она тоже не уехала сейчас. Это была какая-то проверка документов на какой-то станции. У нее были хорошие, надежные документы. Но рядом был Дон. Оплот контрреволюции. Ни одна контрреволюционная мышь не должна была покинуть страну. Все контрреволюционные мыши должны были сидеть и ждать, пока не будут окончательно ликвидированы. У этой учительницы был партийный коммунистический билет. Но и взгляд, голос… Какие-то неуловимые лоск и шик. В самом деле. «Революционеры долго распевали пошлые и гнусные “куплеты”, распевали, вдалбливали их в головы и поучали:

“Засветилась!” Ничего не скажешь! <…> Кто этот “проклятый злодей”, которого надо прикончить, для того, чтобы “засветилась заря лучшей жизни”? Так как ответа на этот вопрос никто, конечно, дать не мог, ибо его в природе не существует, то “ученики” поступили просто, да оно было и легче и выгоднее: “богатый” это каждый, кто носит воротничек <…>»[31]

Или носил. Она сказала, что едет к родителям. Она и правда ехала к родителям, подумала Петра. Сначала надо было выехать отсюда, а потом уже решать, что дальше.

Он не пустил сесть обратно на поезд. Наверное, побоялся применять какие-то репрессии, все-таки этот партийный билет и эта смелость. Брат красный командир, как она сказала. Немедленно послать ему телеграмму. Сейчас и правда приедет еще вагон комиссаров. Но все равно не пустил.

– Такие как вы, нужны в Петрограде. Обратный поезд идет вечером. Дальше хода нет.

И встал у дверей выгона.

Петра перешла на другую платформу. И пошла в город. Она устроится где-нибудь здесь, решила она. Ближе к Дону. Они двинут в наступление и освободят эту землю. Русские офицеры. Просто надо немного подождать. А потом она встала у какого-то забора. Встала и поняла. Она одна. В чужом и враждебном краю. Без Павлуши и без Дона. Она не уехала. И этого не понять и не принять. Только стынут эти так беспомощно вдруг похолодевшие губы. Отчаянно. Горько. Она не может, поняла Петра. Ничего не может. Но она должна. «Учись у них – у дуба, у березы…», – в такт и в тон нахлынувшей горести поняла она. Забытая страничка забытого гимназического учебника.