Его дружба с Сережей Есаяном и Анри стоит особняком. Начавшись в 60-е годы, она продолжалась всю жизнь. Это было редкое бескорыстное содружество, братство трех необычайно одаренных единомышленников.

Когда они собирались, начинался фейерверк остроумия, веселья и плодотворной деятельности. Как будто один лишь вид друг друга вдохновлял их к тому, чтобы сочинить, нарисовать, придумать. Слово «поэт» от греческого «пойэо» в исходном смысле означает «делаю, творю». Они все время что-то делали, когда собирались вместе. Сережа рассказывал, как он рисовал иллюстрации к басням А.Х.В.:

«Я рисовал картинку, а Алеша сидел и смотрел. Если Алеша не смеялся, я комкал рисунок и бросал в мусорную корзинку.

Когда он смеялся, это значило, что рисунок удался. Римма тем временем выуживала отвергнутые рисунки из корзинки, разглаживала их и складывала в папочку». Наверное, эта папочка так и лежит где-то в Алешином архиве.

И тут же, кстати, об архиве. После смерти Алеши он оказался отлично рассортирован, все разложено по папкам: стихи, фотографии, рисунки. Несмотря на внешне беспорядочную жизнь, он любил порядок.

Историю создания Алешиной пьесы «Бюро путешествий, или синдром Робинзона», написанной в 1982 году и поставленной по-английски шведским театром «Шахразад» в Стокгольме в 1983 году, лучше меня расскажут Вера Есаян и сам Алеша (см. настоящее издание).

Внешние факты его содружества с Анри просты. Более чем сорокалетняя дружба, постоянная переписка в стихах и в прозе почти до самого конца Алешиной жизни, разрозненные листы которой еще ждут публикации, господин редактор. Три длинных пьесы, из них одна детская, в стихах, несколько коротких, множество стихов и басен, больше сорока совместно написанных песен. И Бог знает что еще, о чем я не знаю или забыла. Когда они встречались – в Ленинграде ли, в Москве, Пскове, Париже, Тивериаде, Тюбингене или Лондоне, – происходило нечто загадочное. Анри говорит:

«Мы никогда с ним особенно ни о чем не разговаривали. Просто садились и начинали сочинять. Иногда я писал кусок, и Алеша кусок, как в «Касыде министру культуры» (в сборнике «Городские поля», изданном Сережей Есаяном с его же иллюстрациями). А иногда одну строчку я, одну он: “В полночь я вышел на прогулку// Шел в темноте по переулку// Вдруг вижу, дева гложет булку… Нет, нет, Анрик, при чем тут булка… вдруг вижу дева в закоулке… переулку – закоулке, прекрасная рифма! ” И так далее».

А вот еще:

«Когда мы сочиняли песни, я держал карандаш и бумагу, а Алеша ходил вокруг. Иногда бывало наоборот», – так Анри вешал лапшу на уши журналистке, которая пыталась допросить его об их «творческой лаборатории».

Уже в начале 60-х годов они начали пользоваться инициалами А.Х.В. для обозначения совместных сочинений. В сознании друзей их существования были как бы связаны. Если спрашивали: «Где Хвост?», следующий вопрос был: «А где Анри?» В начале 70-х, когда Алеша ездил в Салехард на какие-то гипотетические заработки, Анри даже сочинил двустишие для ответа на все такого рода расспросы:

В моей памяти живет Алеша, улыбающийся, Алеша, на гитаре играющий и поющий, а разговаривал он, я думаю, мало с кем. И только по делу. Постоянно окруженный людьми, он всегда держал дистанцию. Внутренне он, наверное, был очень одинок.

В 1989 году Алеша положил на музыку и начал исполнять стихотворение Анри «Чайник вина», и заглавие это стало чем-то вроде Алешиной эмблемы. Начиная с 80-х годов он кладет на музыку много своих старых и недавних стихотворений. В 1996 году он пишет потрясающую песню о смерти «Часы и канва». В 1998 году он пишет стихотворение «Три песни старца», положенные на музыку Камилем Чапаевым в очень интересной концепции. Их диск с записью этих песен на три гласа – настоящее музыкально-поэтическое событие. Записывались диски с «Аукцыоном», с Леонидом Федоровым, с Толей Герасимовым. Этот период я знаю плохо, пусть рассказывают другие. В 2000 году Алеша положил на музыку стихотворение Анри «Вечное» («Мои стихи не убивает время»).