(Кстати, о тулупе. Часовые приходят и уходят, сменяя друг друга, а тулуп всегда на посту: очередной сменщик помогает часовому освободить один рукав и просовывает в него свою руку, потом часовой сам выпрастывает руку из второго рукава и натягивает его на сменщика. И вот толстый, стесняющий движения тулуп согревает меня теплом моего предшественника и многих-многих других, несших караульную службу на этом посту. Сколько их было? На следующий день при свете я обнаружил, что стена склада испещрена надписями: «Валерий Жуков стоял здесь 10.10.59», «Привет брянским!», «Надо отпиздить старшину Перевалова: а зачем он нас..?» и т. п. Была среди них и ликующая – «Скоро домой!» – с чьей-то скептической припиской: «А хуя не хочешь?»)

Я хожу и хожу по территории поста, чувствуя, как лицо немеет от мороза, холод постепенно пробирается под тулуп и в валенки, ремень автомата оттягивает плечо, давят на бока противогаз и подсумок и все тело с непривычки изнемогает под нагруженной на него тяжестью. Уже никаких ужасов не жду, только бы смена скорее появилась… Время тянется медленно. И вот они идут – смутные тени, отделившиеся от леса, четверо, гуськом – прямо на меня. Я стараюсь кричать как можно громче и внушительнее:

– Стой, кто идет?

Получается так страшно, что сам пугаюсь.

– Разводящий со сменой, – звучит отзыв.

– Разводящий ко мне, остальные на месте!

Он идет ко мне, освещая фонариком свое лицо, курносый, краснорожий, весело спрашивает на ходу:

– Ну как, узнал?

После двух часов на ногах и всех пережитых волнений мне послышалось: «Ну как, устал?» И я так же весело отвечаю:

– Нет, пока – ничего!

Они – ребята – хохочут.

В караульном помещении поедаем ужин, приготовленный нашими сменщиками, моем термосы и посуду, потом клюем носами под мирное потрескиванье дров, дожидаясь, когда уйдет на посты очередная смена. Потом спим вповалку на освободившихся сдвинутых топчанах, укрывшись шинелями, не разуваясь, не расстегивая поясов со штык-ножами и подсумками. И опять – «Смена, подъем!» Вырванные из сна глубокой ночью, так и не проснувшись окончательно, плетемся за разводящим. Опять колючая проволока, прожектор, тени от пожарных щитов… Но притупившиеся нервы уже не подстегивают воображение, усталость вытесняет призрачные страхи.

– Смена, подъем!

На этот раз маскировочные шторы на окнах подняты, и караульное помещение залито солнечным светом. Быстро завтракаем, поглядывая в окна, торопясь поскорее выйти на свежий воздух. Появляется из своей комнатки капитан Худяков в светлой офицерской шинели, на ходу вдевая ремешок портупеи в тренчик на груди.

– Погодка-то, а? Шепчет! – произносит он с обычным своим выражением угрюмой насмешливости на лице пропойцы. – А ну, орёлики, выходи строиться!

Он идет с нами разводящим. Мы бодро топаем за ним, жмурясь от сверкающего на солнце снега, с удовольствием вдыхая февральский морозец, в котором отчетливо чувствуется запах весны.

– Эх, ружьишко бы сейчас! – говорит капитан, оглядываясь по сторонам.

– И погоны к черту, – подсказывают сзади.

– Разговорчики в строю!

– Вы сами начали…

Вот он, мой пост. Перед воротами, поджидая нас, стоит «старый суворовский солдатик» Сашка Платицын в расстегнутом тулупе с торчащей из пазухи металлической черточкой – стволом повешенного на грудь автомата. Он улыбается нам навстречу всеми своими суровыми морщинами, как щедрый даритель этого солнечного утра, начавшегося еще на рассвете, когда он стоял тут – единственный и слегка уставший соучастник.

– Привет, мужики, – говорит он севшим от долгого молчания голосом. – Как спалось?