Посему Церковь называется Православною, или Восточною, или Греко-Российскою. Но все эти названия – временные. Не должно обвинять Церковь в гордости, когда она именует себя Православною, ибо она же именует себя и Святою. Когда исчезнут ложные учения, излишним станет и имя православия: ибо ложного христианства не будет. Когда распространится Церковь или войдёт в неё полнота народов, тогда исчезнут и все местные наименования, ибо не отождествляется Церковь с какой-нибудь местностью и не хранит наследства языческой гордости; но она называет себя Единою, Святою, Соборною и Апостольскою, зная, что ей принадлежит весь мир и что никакая местность не имеет особого какого-нибудь значения, но только временно служит для прославления имени Божиего, по Его неисповедимой Воле.

Вот вам, любезный К. С., письмо моё к Г., дружеское и кредитивное, и работа моя. Кажется, она не мёртвая, несмотря на видимую сухость предмета, и (как вы, к делу привычные, сами увидите) не беструдная. Можете представить, чего стоило иногда одно слово, которого выводных или корня надобно было искать по целому лексикону, под разными буквами. Впрочем, оставим это. Вы сами скажете мне своё мнение. Перейду к другому, важнейшему.

Хочу вам писать о вашем письме. Очевидно (и я это говорю с особенным удовольствием), мы совершенно одинакового мнения насчёт главного вопроса. Вы, с совершенною ясностью и со справедливою оценкой слабости человеческой и прав чувства перед сухою логикою, расширяете круг частных прошений; но, по моему мнению, вы тут увлекаетесь опять слишком далеко. Кажется, человеческой личности и её естественной ограниченности вы даёте излишний простор. С одной стороны, это меня радует, потому что вы были склонны слишком утеснять эту бедную личность, напр. хоть в искусстве, где вы стояли за полную безымянность (забывая слепого старика и всю поэзию евреев, в высшей степени народную, и других). Как я говорю, эта реакция меня радует, но, с другой стороны, вы уже опять даёте лицу в молитве права, которых оно не имеет. Оговорка «да будет воля Твоя» существует, правда, в самой идее христианской молитвы, но её ещё недостаточно. Шутливый противник иезуитов говорил, что они учат людей (разумеется благовоспитанных), как просить у Бога не только «le pain quotiden» (хлеба насущного), mais encore du pain beurre (но ещё и хлеба с маслом). В этой шутке много глубокой правды. Без сомнения, в минуты тяжкой скорби и невыносимого страдания просьба человека будет носить характер этой минуты: ибо тогда она совпадает с молитвою о насущном хлебе, которую излишняя духовность напрасно толковала в смысле молитвы о дарах духовных (в эту натяжку впадали и иные из св. отцов). Но пусть вы в детстве просили у Бога слоёных пирожков: детство имеет перед Богом свои права; теперь такой молитвы вы себе не позволите, и никто не позволит. Почему же? Потому что молитва, кроме покорения воле Божией, требует обновлённого сердца и не рабствует плоти, с её даже невинными желаниями. Не грех предпочитать вино воде и слоёный пирог чёрствому хлебу (этому служит доказательством чудо в Кане Галилейской и слова Павла о еде и посте), но грех переносить требования или услаждения жизни земной (разумеется своей, а не чужой) в молитву. Христос обратил воду в вино не для Себя, а для других, и тем научил нас стараться не только о сытости, но и о комфорте братий наших (опять наперекор нашим псевдоаскетам).

Поэтому, нимало не отвергая, что молитва есть и просьба, я полагаю, что круг её в этом смысле весьма тесен и что, следовательно, личности в ней не должно быть излишнего простора.