– Ничего, Хелен, – сказал он, попыхивая трубкой. – Как сядем в поезд, сразу двинем в вагон-ресторан.

– Точно, – одобрил Лайонс. – Водки и икры.

В зал влетела Нэнси Райан, в распахнутом пальто, с развевающимися волосами.

– Никаких вопросов! Полный кошмар! – прокричала она, после чего, разумеется, остановилась и с удовольствием, с которым сообщают дурные вести, произнесла: – Ничего себе – предупредили! За десять минут до отхода! Вагона-ресторана нет. И не будет до русской границы. Тридцать часов!

– Есть хочу! – простонала миссис Вольферт.

Мисс Райан понеслась дальше, на бегу бросив: «Делается все возможное». Это означало, что руководство Эвримен-оперы в полном составе прочесывает сейчас берлинские гастрономы.

Темнело, над городом повисла тонкая сетка дождя, когда наконец автобус, набитый перешучивающимися пассажирами, прогромыхал по улицам Западного Берлина к Бранденбургским воротам, откуда начинался коммунистический мир.

Передо мной в автобусе сидела влюбленная пара: хорошенькая актриска труппы и худосочный юнец, считавшийся западногерманским журналистом. Они познакомились в берлинском джаз-погребке, и он, по-видимому, влюбился: во всяком случае, сейчас он провожал ее на вокзал под шепот, слезы и приглушенный смех. Когда мы подъехали к Бранденбургским воротам, он заявил, что дальше ехать не может: «Мне опасно переезжать в Восточный Берлин». Высказывание, как потом выяснилось, крайне любопытное – ибо кто же вынырнул через несколько недель в России, ухмыляясь, хвастаясь и не в силах правдоподобно объяснить свое появление? Тот самый юнец, по-прежнему утверждавший, что он влюблен, журналист и западный немец.

За Бранденбургскими воротами мы минут сорок ехали сквозь черные километры напрочь разбомбленного Восточного Берлина. Автобусы с остальными прибыли на вокзал раньше нас. Мы встретились на платформе, где уже стоял «Голубой экспресс». Миссис Гершвин в сторонке надзирала за погрузкой своих чемоданов. На ней была шуба из нутрии, а через руку перекинута норковая, в пластиковом мешке на молнии.

– А-а, норка? Это для России, солнышко. Лапушка, а почему он называется «Голубой экспресс», когда он и не голубой вовсе?

Поезд был зеленого цвета – цепь гладких, темно-зеленых вагонов с дизельным паровозом. На боку у каждого вагона были выписаны желтые буквы «СССР», а под ними на разных языках – маршрут: Берлин – Варшава – Москва. Перед входом в вагоны высились щеголеватые советские офицеры в черных каракулевых шапках и приталенных шинелях с раструбами. Рядом стояли одетые победнее проводники. И те и другие курили сигареты в длинных, как у кинозвезд, мундштуках. Они глядели на беспорядочную, возбужденную толчею труппы с каменными лицами, умудряясь сохранять выражение полной незаинтересованности, игнорируя бесцеремонных американцев, которые подходили к ним вплотную и пялились, потрясенные и крайне недовольные тем, что у русских, оказывается, два глаза и нос посередине лица.

Один из исполнителей подошел к офицеру.

– Слушай, парень, – сказал он, показывая на буквы кириллицей, – что значит «СССР»?

Русский нацелил на спрашивающего мундштук, нахмурился и спросил:

– Sind sie nicht Deutch?[38]

– Старик, – сказал актер, – зачем напрягаться? – Он глянул вокруг и помахал Робину Джоахиму, молодому русскоговорящему ньюйоркцу, которого Эвримен-опера наняла в поездку переводчиком.

Оба русских заулыбались, когда Джоахим заговорил на их языке; но удовольствие сменилось изумлением, когда он объяснил, что пассажиры поезда – не немцы, а «американски», везущие в Ленинград и Москву оперу.

– Удивительно! – сказал Джоахим, поворачиваясь к слушавшей разговор группке, в которой был Леонард Лайонс. – Им вообще о нас не говорили. Они понятия не имеют, что такое «Порги и Бесс».