– Я родилась в этой квартире, удалось найти архивы. Сейчас в Таджикистане русских вырезают, мы собрались, и поехали в Ленинград. Вот родню ищу. Твоя фамилия Трубина?

– Нет, я Семенова по мужу, а в девичестве Ленская. – Трубиной была покойная мама Миры, но она почему-то не сказала об этом странной женщине, у ног которой стояли два потертых картонных чемодана, перехваченных веревкой.

– Значит, никто из Трубиных блокаду не пережил. – Вздохнула женщина, подняла чемоданы и пошла к лифту.

Мира вздохнула с облегчением. А потом целых полгода во сне она бежала по лестнице, чтобы остановить лифт, узнать имя и фамилию женщины, показать ей фотографию и прочитать сопроводительную записку бабули к ней. Но вторая Мира, неподвижная и темная стояла в двери, раскинув руки и приговаривала – если признать родню, надо поселить их к себе хотя бы на время. Приживутся, потом не выгонишь. А так – ничего не знаю, никого не помню. Устроятся как-нибудь. Лифт достигал первого этажа быстрее, чем Мира. Гораздо быстрее. И когда она выскакивала на улицу, то не видела там ни одной живой души. Ледяной холод мигом проникал ей под халат, Мира принималась дрожать и сразу просыпалась.

Потом спустя пять лет, она специально изучила информацию о русских, которые на момент развала Союза, оставались в национальных республиках, и холодела от цифр. Оказывается, по данным переписи 1989 года, в теперешнем ближнем зарубежье, проживали и считали его своей родиной, 25 миллионов русских. Буквально через три года их число уменьшилось до 14 миллионов. Почти семь переехали жить в Россию, два с половиной миллиона перестали указывать в документах национальность «русский». В горячих точках русских вырезали семьями, особенно зверствовали в Таджикистане. Можно было уехать, а вот продать квартиру получалось не дороже, чем стоимость контейнера, для отправки нажитого. Мира часто думала – куда отправила свой контейнер Лида. Она прочла бабушкину записку под снимком. До войны в семье было пятеро детей. Младшему полгода, старшему 11-ть. У невестки пропало молоко, и младенец скончался в 9 месяцев, двухлетнюю Лиду и пятилетнего Сергея отправили в эвакуацию без родителей. Поезд попал под обстрел и дети, скорее всего, погибли. Их следов найти не удалось. Ваня и Коля остались в городе. Ваня умер от голода в четыре, а Коля ушел к Неве за водой и не вернулся. Эмалированный бидон потом видели у девочки, лет десяти. У него было два скола по дну. Но девчушка показала на окно в подвал и сообщила, что бидон нашла там. Коля мог утонуть, поскользнуться и уйти под лед. Но тогда бы бидон остался у полыньи или утонул вместе с ним. Бабуля предполагает, что мальчика затащили в подвал и съели. К этому окну она носила букетики цветов. После войны там вставили раму и закрыли стекло решёткой. Букетики бабушка клала за решётку. А Лиду, Сережу, Ванечку и младенца Митю вносила в поминальные записки. И Мире велела ставить свечи и молиться за упокой их душ. В церковь Мира ходила редко, перестройка ставила перед каждым свои неотложные задачи. Надо было заработать на жизнь, учебу детей и на все возрастающие коммунальные платежи. Это был марафон, оглядываться и рефлексировать значит потерять темп. Мира не останавливалась и не грузила память лишней информацией. А вот теперь вспомнила этот сентябрьский день, спящую в кроватке Юльку и незваную гостью с чемоданами.

– Что с ней стало? Почему не пришла еще раз? Кто теперь знает…– Она повздыхала и полезла на антресоли за семейными альбомами. Найдет снимок, разместит в одноклассниках, может, найдется тетушка и она попробует вымолить у нее прощение. За перестройку и развал Союза, за то, что не пустила в дом и не предложила кров. За сиротское детство. Она расскажет ей, как бабушка вспоминала каждого из своих детей. Из взрослых Трубиных она осталась одна, а тетя Лида с ее детьми тоже часть рода. Мирины внуки теперь чаще говорят по-немецки, а русских с каждым годом становится все меньше. Вот найдется тетка и все пойдет на лад.