Терем Коловрата опустел. Ещё никогда люди не возвращались с поминок такие радостные.

Евпатий стал на колени перед матерью, она его перекрестила, поцеловала в голову, обняла и мягко подтолкнула к Елене.

На плече брата повисла Любомила, которая пыталась что-то сказать, но не могла.

– Довольно плакать, родная, – попенял ей. – Все беды позади.

Сынишка Александр признал отца и тянул к нему руки, радостно щебеча по-своему.

– Я знала, что ты вживе, – сказала Елена так, будто они расстались вчера и не было этих мучительных дней и ночей. – Но более не моги…

Евпатий кивнул в ответ, всей душой понимая, что обещать ничего не в силах.

Отец и сын Коловраты сидели под резным навесом за обильно уставленным столом, сидели в длинных тонких рубахах, разморенные, только что попарившись в мови.

Ласковый ветер с Оки веял в лицо приятной прохладой. Багровое солнышко плескалось в её чистых водах.

Только шелест волн да иногда сквозь эту блаженную тишину прорывались окрики рыбарей и плотогонов.

– Живём ведь по-божески, – тихо, устало говорил Лев Гаврилович. Он ещё не совсем пришёл в себя – велико стало потрясение от радости. Но как соскучился воевода по разговорам с сыном! И не просто сыном, а умным, знающим и понимающим своего отца во всём. – Никого не забижаем, не нападаем. А ведь сколько сил приходится тратить на подготовку к обороне, на саму оборону, потому что, только жди, явится некая вражина из адова пекла и возжелает у нас, славян, всё это отнять.

Он повёл рукой вокруг себя.

– Стало быть, добре мы живём, сыне, если кого-то всегда завидки берут. Стало быть, поля и леса наши, борти и грибные поляны, реки и затоны лучше, чем в зарубежье, слаще и богаче. Я иной раз мыслю так: Русь наша матушка создана Господом именно на муку эту вечную и возлюблена Им за это. Обороня всегда забирает жизни самых достойных. Ворог придёт и уйдёт, оставляя нам только плач по убиенным. А мы сызнова строим из того, что хорошо горит.

– Александр Левонтьич тако же говаривал нам и не единожды, – вспомнил Евпатий.

– Олёша был лепший[5] во всём. И не токмо воевода, но и наказатель[6]. Говаривал, чем доблестнее витязь, тем хуже для недруга, тем милей ему тишь да благодать и бьётся он с непрошеным гостем лишь для того, чтобы его вотчина, его родичи подольше пребывали в тиши и в благодати.

Евпатий с сожалением примечал, как постарел отец. А не виделись всего-то около трёх месяцев, и батюшке ещё нет и сорока пяти. Старят ратника битвы, старят и за сражённых им, и за погибших сотоварищей.

Лев Гаврилович встал из-за стола, поправил кожаный ремешок, опоясывающий просторную рубаху, налил в кубок клюквенного квасу, выпил и – другим, не отцовским, а воеводским голосом – потребовал: – Теперь не спеша, не перескакивая с одного на другое, подробно обо всём. Ясно как божий день, что Олёша не мог так запросто отослать тебя и Суздальца; стало быть, тому есть прочная основа. И не скажи, что воевода в то время, как грядет бой, просто решил сохранить вам жизни, там каждый ратник на счету.

– Мыслю, что основа тому – возрождение северной дружины витязей. Он так и сказал: «Теперь вам быть».

Лев Гаврилович заметно вздрогнул после этих слов.

Евпатий приметил.

– Слова эти тебе знакомы, батюшка? Что означают они?

– В своё время Илья Муромец тако же проводил Олёшу и Добрыню перед страшной – последней для Ильи – битвой с половцами.

Лев Гаврилович хлопнул ладошкой по столешнице, подошёл к сыну и заглянул ему в глаза.

– Сыне, не тужи, доля русского витязя – беречь родную землю от всякого недруга. И запомни, что мы не умираем, нас Господь к себе призывает.