Поболтав немного, мы уложили Гришу на диван в кухне, и сами тоже пошли спать. Но не успела я смежить веки, как позвонила мама.

– Твой попугай отказывается от еды, – с беспокойством в голосе сказала она. – Я насыпала ему корм, но Алекс отворачивается и все время талдычит: «мансана верде». Это что такое? Он заболел?

– Порежь ему зеленое яблоко, – устало ответила я.

Алекса я привезла из Америки. Прежний хозяин говорил с ним по-испански, и птица изъясняется именно на этом языке, поэтому они с мамой часто не находят взаимопонимания.

– Ой, я тебя разбудила!

– Нет, я только начала дремать.

– Извини, доченька, спокойной ночи. А, нет, подожди, Гриша у вас? Ольга вне себя: трезвонит нам каждые десять минут.

– Она же сама его выгнала, – зевнула я. – Чего теперь людям мозг выносить?

– Волнуется, – сочувственно пояснила мама. – Он запихнул ее номер в «черный список». Скажу ей, пусть тебе позвонит.

– Нет уж, пусть наберет Миру, – злорадно посоветовала я, пожелала спокойной ночи и выключила звук.

Через несколько секунд запел телефон сестры. Ну что ж, «Безумству храбрых поем мы песню…» – либо Ольга настолько опасается за Гришу, либо она настырная дура, раз рискнула побеспокоить Мирославу в полночь. Скорее второе, ибо дамочка уже в курсе, что ее возлюбленный у нас, и его жизни ничто не угрожает. («Безумству храбрых поем мы песню…» – фраза из произведения М. Горького «Песня о Соколе» – прим.)

– Да, – пробубнила Мира, хватая телефон. – Чего надо? Спит он, и я, между прочим, тоже. Что?? Ложись в кровать, убогая, ночь на дворе. Попробуй только, я тебе покажу, как истерики закатывать! Сюда приедешь? Давай, поспеши, получишь по …! И еще по …!

Эх, умеет сестра быть убедительной. Я бы до утра слушала жалобы Ольги, утешала, мямлила и оправдывалась. В конечном итоге, меня бы назначили виноватой в ссоре, возненавидели бы и прекратили общение. Я зевнула, завернулась в теплое одеяло и уснула.

Утро началось, как всегда, с вопля Мирославы:

– Подъем! Хватит дрыхнуть, семь часов!

Я кое-как сползла с кровати и пошлепала в ванную. Как типичному представителю племени сов, мне трудно просыпаться в такую рань. До обеда мозг пребывает в спячке, и я совершенно не понимаю, почему все утверждают, что это самое продуктивное время. Лично у меня оно длится с 12 дня до 3 часов ночи.

– Тебе кашу или бутерброд? – крикнула сестра из кухни.

– Не знаю, – промычала я в ответ. – Наверное, выпью только чай.

Душ слегка взбодрил, и я вышла уже более свежей и сообразительной. Гриша сосредоточенно намазывал маслом кусочек хлеба. Его лицо приобрело синевато-фиолетовый оттенок, щеки достигли уровня переносицы и слились с ней, а глаза еле выглядывали из-под век, как у сытого хомяка.

– Больно? – сочувственно спросила я.

– Жить можно, – оптимистично заявил брат.

– Колька прибегал с утра, вкатил новую порцию анальгетика и намазал мазью от отеков, – пояснила Мира.

– Только теперь даже не знаю, как поступить с работой, – вздохнул родственник. – Чтоб взять больничный, нужно идти в поликлинику, а там живо сообразят, что я не о дверь стукнулся, и пристанут с расспросами. Сейчас позвоню в лабораторию, скажу, что маюсь расстройством желудка.

Я быстро съела тарелку овсянки, залила ее горячим чаем, оделась, накрасилась, схватила папку и помчалась в институт. До начала первой пары оставалось три минуты, когда я спешно сдала пальто в гардероб и помчалась по коридору, приглаживая на ходу волосы.

– Ярополова, куда несешься? – удивленно спросил декан, выглядывая из-под очков.

– На живопись, – ответила я, не сбавляя скорости. – Здрасьте, Витольд Борисович.