На протяжении поездки родные не произнесли ни слова. Мама не прекращала плакать, брат угрюмо молчал. Данилюк попробовал говорить с ними сам, но близкая родня не замечала его так же, как и все остальные.

Ехали минут двадцать. Из них почти половину стояли в пробке, во время которой молчание в машине стало особенно гнетущим. Данилюк безуспешно пытался что-нибудь сдвинуть, шевельнуть, оказаться услышанным. Хоть как-нибудь дать знать, что он здесь, что с ним все в порядке… ну не прямо вот в порядке, разумеется, но в целом он чувствует себя нормально.

Ничего не получилось, конечно. Вряд ли это вообще хоть у кого-нибудь когда-нибудь получалось.

Войдя в родительскую квартиру, Данилюк аж поежился. Зеркала были завешены, на подоконниках стояли чашки с водой, а на пороге почему-то лежали еловые ветки.

– Бабушка, ну зачем? – укоризненно протянул брат, переступая через этот мусор.

– Положено так, – сухо ответила бабушка, выходя из комнаты.

В отличие от мамы, она не плакала. Глядела спокойно, чуть поджав губы. Бабушка вообще редко давала волю эмоциям – даже когда умер дед, она только тяжело вздохнула и продолжила лепить пирожки. Хотя любила его страшно, сорок лет жили душа в душу.

Данилюк прошелся по квартире. Кроме мамы, брата и бабушки в ней нашлась баба Дуня, старшая бабушкина сестра. Эта уже почти девяностолетняя старушка неподвижно сидела на кухне, держа обе ладони на чашке чая. Данилюк последний раз видел ее десять лет назад – и тоже на похоронах.

Всего Данилюк за свою не очень длинную жизнь присутствовал на трех похоронах. Все трое были печальными и тоскливыми. Но оказалось, что когда хоронят не кого-нибудь, а тебя самого – это еще хуже. Данилюку было ужасно неловко смотреть на горюющую родню – словно провинился перед ними, подвел как-то.

Из ванной степенно вышел Мехмат Зурабович – огромный персидский кот. При виде Данилюка он чуть вздрогнул, распушил хвост и издал утробное рычание. Но когда Данилюк подошел ближе – сменил гнев на милость и даже позволил себя коснуться.

Конечно, Данилюк при этом ничего не почувствовал и понятия не имел, чувствует ли что-то кот. Скорее всего, Мехмат Зурабович просто проявил уважение к покойному сыну хозяев. Он всегда был таким – снисходительно позволял себя гладить, всем видом показывая, что делает это исключительно по широте души.

Ближе к обеду привезли гроб с телом. Из разговоров Данилюк узнал, что похороны назначены на завтра, в полдень. Брат уже договорился насчет места на Городском кладбище. Организовал подзахоронение – на Городском уже лежали дед, прабабка и еще кто-то из предков Данилюка по материнской линии. Можно сказать, семейный погост.

В квартире было тихо и печально. Брат ушел по делам, бабушка с бабой Дуней что-то стряпали на кухне. Мама сидела у изголовья гроба, неотрывно смотрела на тело сына, иногда гладила его по щеке.

Данилюк тоже смотрел. Служащие похоронного бюро привели его труп в порядок, загримировали, окончательно скрыли следы аварии. Волосы зачесали на левую сторону – там лицо пострадало особенно сильно. Бальзамировать не стали – хоронить будут уже завтра.

Еще его переодели. Данилюк машинально погладил ткань, потер край рукава… и вдруг заметил, что сам начинает меняться. Зимняя куртка, штаны и шарф словно растворились, сменяясь серым костюмом-двойкой. Тем самым, в котором он лежал в гробу.

Время от времени дребезжал дверной звонок. Попрощаться приходили все новые и новые люди. В основном какие-то тетки и бабки – дальняя родня, Данилюк мало кого узнавал даже в лицо.

Заглянул Серега, лучший друг. Посочувствовал, повздыхал, спросил, во сколько и где похороны, выпил пустого чаю и снова убежал.