– К сожалению некоторые чуть больны, и наши фармацевты, аптекари и магистры медицины не жалеют лба своего, ни колен – чтобы помочь.

– А я чем больна? – тихо спросила, поднявшись, маленькая девчушка.

– Всем, – хохотнул задорный болтун.

– Пока ничем, – печально ответил старец Аким и молитвенно, как на паперти, сложил ладони. – Комиссия проверит и даст заключение. Меня тут просили кратко изложить категории населения нашего края. Что ж, извольте. Наша прекрасная Конституция определяет, что… честно говоря, это должны обществоведы.. и так далее. А почему? Ладно… определяет одиннадцать классов и категорий народонаселения. По степени болезненности. Итак люди это: граждане или зомби, или умственно непоноценные… широкая категория дефективных больных: кретины, дебилы, идиоты и прочие. А таже тупые олигафренды…

Граждан в крае сейчас числится, насколько я знаю, один, и они в розыске. Прочих двое. Согласно законам это Председатель Избирательного Сената. И ежегодно избираемый НАШЛИД, незаменный опекарь… опечитель… своего больного народа. Остальные совершенно разумно и обоснованно, следуя основному закону, временно поражены в избирательных правах.

Замечу, что НАШЛИД имеет смысл, что вот его искали-искали среди достойнейших, и вот нашли, и он думает за… о нас и заботится. Каждый год это новый почти, достойнейший из… светлый.

В зальчике раздались смешки, шипение, истерический хохоток и невнятная школьная речь.

– А вы, дядя, какая категория человек? – выкрикнули с задних мест прочных плохишей.

– Я? Я в двух классах. Умственно неполноценных и олигафренд.

– Во дает, один на двух партах… Одна кура – два яйца… Один петух – две куры…

– Нет, то там, то сям, неразбериха, не успеваю отследить.

– Так как это вы проводитесь через группу несоседствующих классов, – тихо спросил, поднявшись, вежливый гладкий мальчик. – За крупные баллы? Или за лечебный дефицит.

– Сие определяю не я, я лицо мелких аптекарских забот. Это пусть «Большой друг» думает. Дети, вас скоро впустят в мир взрослых забот и определят по классам и категориям. Что ж, будьте достойны своего места и не уроните высокого звания здорового ребенка нашего Края. И я верю, в какой-то момент мы все разом выздоровим, – крикнул лектор каким-то отчаянным тоном, воздев дрожащие ладони. – Берегите остатки здоровья! На сегодня все, – и профессор закашлялся и сдулся.

Почти мгновенно сдуло и всю аудиторию, и старец Аким устало и медленно поднялся вверх по амфитеатру и тихо сел рядом со мной.

В кургузой, тесной коморке-подсобке, заставленной до сизого потолка вместо книг склянками, пахучими коробками, горками аннальных, имеющих религиозный вид свечей, источающими успокаивающий аромат мазями, стоял шатучий столик, на нем пара фармсправочников с матовыми спящими экранами, и валялся на полуразвалившемся кресле уставший, уставящийся на меня бледным, будто вымазанным антисептиком лицом старый друг и глядел глубоко сквозь меня.

– Ну, рассказывай точнее, – пробормотал Аким.

Я устроился на колченогом табурете напротив него, разглядывал полки и фоново думал, что бы выпросить из снадобий на всякий случай.

– Да все вроде, дорогой Аким Дормидонтыч. Женщина жгучая, белокурая, вытравленная временем и химией и, похоже, больная на мужиков половиной головы. Разорвет в клочья… Я сегодня и на работу не поперся.

– Ты же не трудовик, пустяки. Сам знаешь, у умственных это иногда поощряется, не являться, глаза не мозолить, глупости не переспрашивать. А из какой она…

– Голос звучный, хамский, без обертонов, но касту не выдает… Думаю, дебилка. По виду – в самый раз.