Так что политика его перестала волновать и ничто уже не страшило, ничего он не ожидал и никого не боялся. Зато возмущался Михаил-пустынник, такое прозвище носил сын Ефима, рыжеволосый верзила, всегда небрежно одетый. В профиль все его лицо приобретало такое выражение, словно он хотел задуть свечу. Нос и губы вытянуты. Было в этом выражении полное презрение к окружающему миру. Как-то в прежней квартире, в комнате жены, где все оставил в том порядке, как было это при ее жизни, Ефим случайно в трельяже увидел свой профиль – сходство с Михаилом было полное. Такая же гримаса презрения. Значит, подумал он, и во мне видят люди человека, отвергающего всех, насмешливого и не от мира сего. Но ведь нет никакого презрения к миру, есть, правда, нежелание с этим миром общаться. Но стоит ли открывать душу каждому встречному. Никто не знал, что Михаил-пустынник внебрачный сын Ефима. При жизни жены Ефим хранил этот секрет как самую главную государственную тайну, а после смерти жены открылся Михаилу и был наказан за свою откровенность такой сентенцией вздорного юнца: «Очень сомнительный постулат! И где ты был раньше папаша? Я не смог бы произойти от столь смиренного, верноподданного обывателя!» Амбиций у Михаила было выше крыши. Считал себя чуть ли не пророком. Друзей не заводил. Девиц сторонился. И удостаивал разговора только Людмилу, хотя та его категорически отвергала.

Людмила с любовью и обожанием смотрела только на Ефима, то ли отца в нем видела, ведь росла в интернате, родителей своих совсем не знала, то ли почитала в нем учителя, который все может объяснить. Но и самой ей было страшно даже себе признаться, какое главное и скрытное было её желание: хотелось больше всего на свете прижаться к его груди и слушать удары его сердца. Что это было: наваждение, колдовство какое-то или обычное стремление молодой девицы получить в наставники первого любовника много старше себя самой, трудно определить.

– Но ведь не такого же старого – сорок лет разницы – целая жизнь, два поколения прошли. В дедушки он тебе годится, окстись, Коза, – так говорила ей одна из давних детдомовских подруг, с которой имела неосторожность разоткровенничаться.

Согласилась тогда с подругой, сказала – да, я просто так, скучно мне с другими.

– И со мной тоже, – обиделась подруга. – Ты другое дело, ты мне как сестра, а он…

Но нельзя сказать, что уж так Людмила людей чуралась. Напротив, она была общительной и очень доверчивой девицей. Иногда Ефиму становилось страшно за ее дальнейшую судьбу, и он очень хотел защитить ее, обнять, но не как любовник, а как отец или, в данном случае, скорее даже не отец, а дедушка. И он всегда называл ее нежно – Милочка.

Вот и сейчас, слушая ее щебет, он думал, какая она все-таки доверчивая, как может легко поддаться любому обману; и хотелось ему оберечь ее от всех этих ложных приманок. В ее годы о любви надо думать, а не о местных кознях правителей. Сравнивал ее с Лизой, нет, Лиза была словно частица его самого. Никто ей не был нужен, никакая политика. А Людмила живет придуманными страстями и иллюзиями. Верит в то, что может многое изменить. В прошлом веке с такими не церемонились, да и сейчас до поры до времени терпят, доносы в папки подшивают, видео и аудиозаписи на полках складывают, копии писем в конверты кладут. Выросло непоротое поколение – проморгали власти. А теперь – повода только ждут. НЛО или Остров – не все ли равно, бараки на Колыме пустуют…Сибирь надо осваивать, не отдавать же её китайцам…

Просил ее, расскажи Милочка, лучше о своих институтских делах, или давай помечтаем вместе, как на каникулах поедем опять на то забытое всеми лесное озеро, где на опушке леса растет сладкая крупная земляника…