Вместе с тем мало какой памятник, увы, удается сохранить для потомков в первозданном виде. Летописные списки горят в пожарах, мраморные статуи раскалываются, дворцы и храмы разрушаются. Вот и наша «Матрица» – та же, да не совсем. Нет статьи Марии Степановой о Цветаевой: автор не дала разрешения на перепечатку (почему – лучше спросить у нее). Не удалось связаться с Александром Кабаковым; вместо него свой – крайне неожиданный, в аспекте употребления галлюциногенных грибов – взгляд на творчество Бунина предлагает под этой обложкой София Синицкая.

За исключением этих двух моментов «Литературная матрица» предстает перед вами в первозданном виде. Уверен, тот заряд беспокойства, свободного полета мысли и мучительных сомнений, который в ней есть, не только не растерялся со временем, но стал еще более взрывоопасным.

Начать нужно вот с чего: подвинуть Пушкина.

Это вообще цеховая забава – хороша тем, что не надоедает: сколько его ни двигай – он не двигается, хоть лопни. Стоит, как вросшая в берег моря скала: погреться, занырнуть, но не сдвинуть – будет стоять всегда, и если вдруг сдвинется, это будет сигналом к концу русского мира. Но отчего же не потолкать? Довлатовские тетки в «Заповеднике», пелевинские мардонги и Бродский, небрежно роняющий «Баратынский выше Пушкина», – шлепнем ладошкой и мы: Пушкин не изобретал русского литературного языка, его изобрел Карамзин.

Коровам все равно, откуда возник луг, на котором они пасутся, – мы, мирно пасущиеся на заливных лугах русской речи современные писатели (уже смешно), тоже, в общем, don’t care. И все же что-то в этом есть: не вот этот вот, гений с тросточкой, а в его тени другой – старик вида такого, будто он боевой генерал, да вот и звезда на груди – без обид, но в тени, как в тени четырехэтажного Лицея стоял его низенький домик, в который лицейская школота бегала пить чай – и фамилия-то какая, Карамзин. Николай Михайлович.

Из каких юношей вырастают имаго таких стариков? Ибо даже Карамзин был юношей – и более того: для русской литературы куда важнее сановного автора «Истории государства Российского», которой – в обложках таких, будто это манга а-ля рюс, – торгуют у метро все книги по 50 рублей, Карамзина-старика – Карамзин-юноша. Красавец, сердцеед. Первый русский европеец – настолько, что в Европе не верили: откуда-откуда?

Поехать в Европу попутешествовать любопытства ради – сама эта идея совершенно европейская. Это там юноше – после учебы и прежде чем осесть, остепениться, заняться делом, что бы это ни значило, – полагалось проехаться по свету, узнать, как где живут люди, напроситься в гости к знаменитостям, завести знакомства, мир посмотреть, себя показать. Русские юноши со времен Петра отправлялись на Запад только чтобы набраться – кто-то набирался знаний, кто-то кое-чего покрепче, – что, конечно, хорошо, и все же: Карамзин едет в прекраснейшее из путешествий, путешествие к самому себе, в терминах века – «путешествие сердца».

Карамзин отправляется искать Карамзина – но каждый, кто затеет такое предприятие всерьез, вернется с сокровищами для всех живых существ.

Вот тема: Карамзин как Петр Первый русской литературы. Если один прорубил окно в Европу (раздался грозный стук топора…), второй – через восемьдесят шесть лет после основания Петербурга и ровно за десять лет до рождения Пушкина (это задачка по математике) – подключил русских пользователей к широкополосной сети европейской культуры. Европейские технологии должны были быть поставлены на службу русскому оружию – русская словесность нуждалась в новейших литературных техниках.