С самого высокого цветка в Туманной Долине предупреждали о скором приближении тумана.

Мысли о пузырьках и жуке вылетели из головы Смолла. Он бросился рассекать руками, точно веслами, воду и выбираться на берег. Возле мертвого секача резвились зубастые рыбы-падальщики.

– Пошли прочь! ― рявкнул Смолл, размахивая руками. Рыбешки взвились в небо. Он выхватил из-за пазухи нож, присел на корточки и, морщась, срубил шесть тоненьких лапок. Завернул их в желтую ткань и перевернул жука. Брюшное мясо секача кислое и сухое, его и насильно мало кто ест, но внутренности – другое дело. Смолл замахнулся было, но передумал и спрятал нож.

В небе над трупом кружили падальщики. Смолл, щурясь, поглядел на них, затем ― на жука и, поджав губы, мотнул головой. Он не даст рыбам терзать тельце секача. Смолл ухватился за выемку в панцире и потащил насекомое к воде. Кровавые обрубки облепила надоедливая мошкара. Пару раз Смолла неприятно укусили за шею, но он не обратил внимания. Ему словно нужно было заделать в плотине дырку, из-за которой на долину вот-вот может обрушиться потоп.

Жук отказывался тонуть. Сколько Смолл не давил на него, сколько не садился на него верхом ― секач непременно всплывал. Над водой щелкали заостренными зубами красноглазые падальщики. Смолл не собирался им уступать. Он решил, что если проделает отверстие в светлом брюхе, то жук наполнится водой и пойдет ко дну, и бросился к берегу за ножом.

Но тут второй раз протрубили в рог. Смолл вскинул голову. Небо затесняли взявшиеся будто бы из ниоткуда густые облака. Солнце, так и не успевшее спрятаться за горизонтом, скрылось за молочной завесой.

Над Туманной Долиной повисли сумерки.

Терять время еще ― значит пропасть.

Смолл через плечо глянул на жука, чье почковидное тело, подгоняемое ветром, неслось к центру озера. «Падальщики все-таки получат свое», ― подумал Смолл и прошептал:

– Прости, ― после чего вылетел на берег, схватил вещи и, задыхаясь, помчался по узкой тропинке домой.

В сапогах чавкало. Уставшие ноги едва отрывались от земли. Смолл по привычке сворачивал в правильном месте: сил не осталось думать. Он одновременно нарушал три главных правила охотника. Ступал не с пятки на носок, а полной стопой; дышал не тихо носом, а громко ртом; не прислушивался, не принюхивался, не смотрел в оба, а просто гнал, что позволяют бедра. Попадись ему сейчас на пути секач, или муравей, или дымчатый змей ― легче добычи для дичи и не придумаешь.

Сумрак сгущался. Смолл макушкой чувствовал, как опускаются густые облака. Его подгоняла мысль, что если он не успеет вернуться домой, станет очередным пропавшим.

Впереди показалось вырубленное поле. По непонятным причинам острая трава на нем была вчетверо короче обычной острой травы и пахла хвоей. Смолл воспарял духом. Он точно выбрался из живого плена и теперь бежал, пусть и на тяжелых ногах, но свободный. И теперь видел Вечную космею. Родной цветок, прыгнув с которого, любой бы поломал себе ноги, рос прямо за вырубленным полем. Прямой колючий стебелек, толщиной в два шага Смолла, малиновые лепестки и деревянный дом, прикрепленный тремя металлическими штырями к пестику. За космеей Уиткинсов по всей долине были разбросаны остальные Вечные цветки со своими домами. В одних уже вовсю светились маленькие, напоминающие издали звезды, огоньки, в других же, казалось, и не замечают приближающейся ночи.

Смолл миновал поле и согнулся под космеей, собирая силы для крика.

– Мам! ― позвал он, задыхаясь. ― Скидывай веревку!

В ярком окошке мелькнул силуэт отца. Со скрипом отворилась дверь, и на крыльце показалась Марта Уиткинс.