Она ворвалась в его жизнь, словно молния, раскроившая красным потёком ночное небо.

«Да, всё было именно так», – вспоминал он спустя месяц.

Николь…

Её узкое тело, выхваченное светом софита, вспыхнуло в темноте огромной сцены, замерло комком энергии и внезапно размазалось ломкими движениями, чтобы тут же воскреснуть античной статуей, сражающейся с варварством, желанием красоты и пониманием того, что невозможно сохранить неприкосновенным то, что должно жить. Она не следовала классическим канонам и бросала свои движения, словно охапки цветов, набрякшие росой и диковатогустым ароматом. Её танец хлестал правдой – не той прописной истиной, которая сладка каждому, а чем-то искренним и свойственным только Николь. Правда была полынная, вобравшая в себя табуны и народы древности, посмевшие быть Богами, а не слабыми копиями с неудачной матрицы. Николь импровизировала, и поэтому каждое выступление было колдовством, понятным немногим, тем, кто успевал вдохнуть её жар раньше, чем длинная тень смыкалась за обнажённой спиной девушки.

– Николь… – он усмехнулся и поднял с пола разноцветную тунику, которую хозяйка пренебрежительно называла размахайкой. Её утончённость «плавала» в одежде свободно, подобно тюльпану, поставленному в вазу, вызывая у мужчин желание побыстрее определить контуры её «стебля». Но желание оставалось пустым сотрясанием воздуха, ибо взгляд Николь обжигал чересчур ретивых и праздных. За нею закрепилось прозвище – Ведьма из Сен-Кло. Она хохотала над газетными измышлениями и продолжала танцевать. Если не в театре, так в скромном кафе или просто на улице. Но всегда в сумерках, озарённых софитами, скромными настольными лампами, долговязыми фонарями или же звёздами, помнившими её или похожих на неё черноволосых, голубоглазых наследниц Крита.

В мексиканском ресторанчике, пригревшемся на окраине Парижа, резко пахло репчатым луком, разогретым маслом и жгучим «драконовским» перцем. Николь, закончившая свой танец под крики завсегдатаев, сидела за боковым столиком, отламывая кусочки от пышной лепёшки и разглядывая аляповатую картину, висевшую на белёной стене. Картина была страшна как смертный грех, с наползающими друг на друга кривыми лицами и вазами с лиловыми цветами. Но хозяин самоотверженно заверял, что это творение искусства принадлежит кисти САМОЙ… и добавлял с придыханием в закрученные усы: «Вы меня понимаете? Это шедевр Фриды Кало!» Посетители дружно кивали, стараясь понять, почему перекошенные женские груди должны вызывать стойкое восхищение. Но помалкивали, потому что в этой забегаловке кормили сытно и дёшево, и, самое главное, несколько раз в год сюда приходила Николь, рассказывающая своим танцем каждому о его судьбе. Она возникала на пороге, оглядывала людей хватко и быстро, словно знахарь из индейской деревни, а потом фермер видел дорогу среди полей, матрос – рифы у мыса Бурь, буржуа – чинный обед «святого семейства», монах – обнажённую прихожанку с крепкой задницей. Ради этого волшебства они готовы были посещать ресторанчик изо дня в день.

Хлопнула входная дверь, и на скатерть перед Николь упала ярко-жёлтая роза. Всего одна, но с таким шармом, что могла сравниться с длинноногой исполнительницей канкана из «Мулен Руж».

– Мне достаточно того, что я увидел в ней сходство с вами, – бархатом прикоснулся к ней мужской голос.

Новый посетитель выглядел так, что хозяин ресторанчика выскочил из-за стойки, где протирал стаканы, и отвесил гостю церемонный поклон, заставивший вспомнить далёкие времена, когда люди умели здороваться всем телом. Николь обожала сюрпризы и поэтому пригласила «сеньора» к себе за столик. Мужчина был высок и отличался выправкой, говорящей скорее о долгой дружбе с лошадьми, чем о военной службе. Чёрные волосы с лёгкой проседью придавали ему вид человека, испытавшего многое на своём веку. Пальцы музыканта и взгляд тореадора. Внешнее спокойствие и ураган, зацепившийся где-то между лопатками.