Когда я выныриваю, чтобы протереть очки, Воллоу уже еле виден. Лишь силуэт на причале на фоне желтого фонаря. Вода, вытекающая из носа и ушей, скапливается в уголках очков. Стащив их, я начинаю тереть кулаками глаза, но от этого становится хуже. Болтаю ногами, чтобы держаться на плаву, и трубка тычется мне в лицо. Я машу рукой брату, но он не отвечает.

Не хочу говорить об этом Воллоу, но то, что я видел, меня озадачило, хотя этому может быть вполне прозаическое объяснение. Я стараюсь убедить себя, будто это сине-зеленые водоросли или светящиеся отходы с клеевой фабрики Бимини. Однако перепроверять мне как-то не хочется.

Я бултыхаюсь в воде, пока на плечах не выступает соль, и слушаю, как в трубке отдается мое дыхание. Хорошо бы сейчас завернуться в полотенце. Но Воллоу не спускает с меня глаз. Я натягиваю очки, опять опускаю лицо в воду и чуть не вскрикиваю от неожиданности, впиваясь зубами в мундштук трубки. Очки делают свое дело. Кажется, что весь океан заполнен потусторонними существами. Вокруг снуют призраки рыб, проплывая у меня между пальцами. Из-за затонувшего якоря выглядывают духи крабов, грозя мне своими бестелесными клешнями. Мимо проползают осьминоги, оставляя за собой лучезарный красный след. Стайка мелкой рыбешки вплывает прямо в мой пупок. «Призраки, все это призраки, – думаю я. – На самом деле они мертвы».

– Эй, Воллоу, я больше не могу, – бормочу я, выплевывая трубку.

– Можешь, можешь.

Крепкий широкоплечий брат стоит у лестницы, охраняя ее, будто горгулья. Мне остается лишь снова нырнуть в воду.

Постепенно к подводным призракам привыкаешь, как к холодной воде. После того как проходит первый шок, тело коченеет и больше не реагирует на холод. Еще несколько столкновений со светящимися рыбами – и мой пульс приходит в норму. Убедившись, что призрачные рыбы не причинят мне вреда, я расслабляюсь и даже получаю удовольствие, несколько подпорченное чисто физиологическими неудобствами.

Следующие два часа я провожу как бы в поисках Оливии. Преследую ламантинов, у которых все спины в шрамах от гребных винтов. Пробираюсь между электрическими скатами. Вокруг резво носятся альбулы. Я пропускаю сквозь пальцы голубое свечение мертвых коралловых рифов и смеюсь. Все это начинает мне нравиться, и я почти забываю об Оливии, когда перед моими очками, точно фотография, погруженная в проявитель, материализуется стайка призрачных креветок. Они раскачиваются и извиваются, выкладывая своими телами буквы алфавита. Потом они выстраиваются в линию, образуя слова, будто бы начертанные какой-то невидимой рукой.

П-Е-Щ-Е-Р-А С-В-Е-Т-Л-Я-Ч-К-О-В.

Мы всегда думали, что Пещера светлячков – выдумка Оливии. Она обожала рисовать карты несуществующих мест с невидимыми замками и затонувшими городами. Если Пещера светлячков находится в одной папке с Вафельной горой, трудно принимать ее всерьез.

Я любил Оливию. Но это вовсе не означает, что я не замечал ее странностей. У нее случались припадки ностальгии, причем в собственной спальне. Когда сестра была совсем маленькой, она часто просыпалась ночью с криком «Хочу домой! Домой хочу!». И мы расстраивались, потому что она ведь находилась дома.

Я бы не удивился, если бы выяснилось, что Оливия нам не родная, а прилетела с какой-то другой планеты. В школьном автобусе она надевала желтые ласты Воллоу, а потом бегала по школе, как залетевшая туда утка. Играла в «дом», сметая с берега шваброй мертвых неоновых медуз. Глаза у нее были пронзительно-голубые, все в черточках и блестящие. Отец говорил, что их, вероятно, сделал Нептун из осколков стекла затонувшей Атлантиды.