Вернувшись к себе, я достаю тетрадь, вынимаю карандаш из рукава и начинаю рисовать. Я рисую грозовое небо – темные, зловещие облака, бегущие по нему, а под ними – пенящиеся воды реки и ее возмущенные глубины. Она не имеет ничего общего с той медленной, грязной, сонной рекой, которую я видела годы назад. Это метущаяся, разгневанная река. Она захлестывает всю страницу.

Следующая страница так же мрачна. Теперь я рисую ночное болото, сплетение ветвей, скрывшее небо, заводи, блестящие в лунном свете. Я что-то потеряла на этом болоте давным-давно. Что-то важное. Однажды я вернусь и найду утраченное. Я вырвусь из этого места и вернусь на болото.

Белый лист. Нужно нарисовать что-то приятное, что-то безобидное и милое, чтобы они не решили, будто это прогулка так на меня подействовала. Что-то безопасное, без болота, реки, зловещего серого неба. Карандаш замер в моей руке.

Мне нечего нарисовать.

Нечего. Абсолютно ничего безопасного и приятного не обитает в моей голове. Только ужасы, ревущие в тени, нашли в ней прибежище.

После ужина я сижу на кровати и жду, когда погасят огни. Веки тяжелеют. Я уже погружаюсь в сон, когда слышу скрип двери.

Уомак. Мое сердце подпрыгивает, когда он запирает за собой дверь. В кои-то веки он без сопровождения. Как смело с его стороны. Впрочем, от двери он далеко не отходит. Наверняка прямо за ней притаилась Подбородок, готовая в любой момент прийти на помощь.

Он слабо улыбается, потирая руки.

– Я так понимаю, сегодня ты была на улице, Мэри.

Мои ногти впиваются в ладонь, чтобы успокоить дыхание. Он всего лишь врач, в конце концов, всего лишь мужчина, и сегодня я ничего не сделала, чтобы заслужить наказание, только не сегодня.

– Полагаю, ты понимаешь, что пациентам со столь агрессивным характером такие привилегии категорически запрещены.

Годы прошли с тех пор, как я напала на него. Даже не помню, чтобы я пыталась убить его, но он не устает напоминать мне об этом.

– Ты продолжаешь упорствовать и сквернословить. – Наверное, он замечает презрение в моем взгляде, потому что его челюсть напрягается. – Пока ты не научишься сдержанности и хорошим манерам, никуда ты не выйдешь. Поняла?

Я смотрю в его бесцветные глаза.

Он одергивает жилет, наверняка чувствуя себя неловко под моим пристальным взглядом или из-за моего молчания.

– Доктор Диммонд считает тебя подходящим для исследования объектом. – Он молчит, переплетает пальцы, сгибает их. – Он ошибается. Возбуждение стимулирует мозг и является главной причиной болезни у женщин.

Его глаза перебегают на окно, на пол, а затем останавливаются на мне.

– Ты скажешь ему, что не желаешь участвовать в его эксперименте. Слышишь меня?

Вполне очевидно, что я все слышу – он знает, что я не страдаю глухотой. Видимо, ему больше нечего сказать, поэтому я разворачиваюсь к окну и жду, пока в двери повернется замок. Долгое время ничто не нарушает тишины. И наконец дверь закрывается.

Уомак хочет раздавить меня, запереть меня в безумии и в этой комнате навсегда.

Диамант поверил мне, добившись для меня разрешения выйти наружу, прикоснуться к этому сокровищу. Он доверился мне. Возможно, и я должна довериться ему.

– Мне нужно увидеть Диаманта, – говорю я Сливе наутро.

Она суетится вокруг меня, что-то перекладывая и передвигая, разглаживая покрывало.

– Увидишь его в четверг, как обычно, – бросает она.

Четверг. До него почти неделя.

– Но тогда я все забуду.

Она хмурится, прикусывает губу.

– Можете просто передать ему? Пожалуйста?

Она останавливается у двери и оборачивается.

– Посмотрим.

Подхожу к окну и вглядываюсь в небо. Оно хмуро и непроницаемо серо. Из рощи вспархивает ворон и летит в мою сторону; его долгому, медленному, изящному полету сопутствует глубокий, резонирующий крик. Он уклоняется на запад и направляется вдаль. Я не свожу с него взгляд, пока он не превращается в крохотную точку в небе, и продолжаю следить, пока наконец не исчезает и она.