Конечно, ты хочешь, чтобы он, в смысле я, позвонил ей, в смысле тебе, и сказал, что скучает и хочет тебя видеть, слышать, в общем – хочет. Что жизнь его без тебя бесцветна, бессмысленна, безнравственна. Он хочет быть искренним, но последнее вряд ли могло бы тебе понравиться. В общем, он позвонил другой.

Услышав звук, она открывала не глядя дверь, пускала его, она открывала не ему, а звонку. Как часто мы отвечаем не абоненту, а звонку, будто из уважения к телефону, он же звонит, как можно не ответить. Хуже некуда, когда отношения становятся условным рефлексом, будто входил не он, а звонок. Нас целуют, мы в ответ, нас обнимают, мы расправляем свои руки-крылья. Не то чтобы взлететь, так, не забывать, что они у нас есть. Объятия.

Когда-то чувства были крепче, их ночь охранял леопард, лежа на полу, слетевший в порыве страсти с плеч хозяйки, укротительницы леопардов. Она любила этот цвет, я нет, я любил ее. Любил. Куда все пропало пропадом? Теперь звонки все реже, все чаще своим ключом, сразу в дверь прошмыгнуть в недра, доставить какое-никакое удовольствие, сначала себе, потом ей, тут же сожрать его вдвоем и на бок, к себе, в свое одиночество. Одиночество – это не проблема, это состояние, оставшееся, когда растранжирены друзья и близкие.

– Берите, цветы свежие, – увидела мое замешательство хозяйка подснежников.

– А яблоки?

– Яблоки прошлогодние.

– Со свежими цветами, но с прошлогодними яблоками. Как вам такой мужчина?

– Возьмите только подснежники, только из лесу, – не сдавалась бабуся.

– Вижу, дарить некому.

– Как некому? Вон дама интересная у ларька стоит, скучает, – повела густыми бровями старушка… меня прямо к ней.

Если женщина счастлива – это читается по глазам, если нет – под глазами. Эта была где-то посередине, средних лет, среднего роста, до той самой минуты, пока к ней не подошел молодой человек и не обнял:

– Можно тебя поцеловать?

– А что, уже весна?

– Нет, но почти.

«Весна, как много в этом слове, а что слова – вода, вода, вода, вода. Не обещайте женщине весны, сначала уберите зиму», – забурлило половодье в моей голове.

И только один вопрос читался в ее глазах: «Чувствуешь ли ты то, что я чувствую?» Он ответил объятиями. На улице потеплело. Погода была целовальная.

– Вот, опоздал, меньше надо думать, больше делать, – засмеялась беззубым смехом старушка, уводя взгляд от застывшей в поцелуе парочки. – Увели из-под носа. Бери цветы.

– То, что вам – лишь бы продать, не значит, что мне – лишь бы вручить, – со смехом огрызнулся я.

– Тогда бери яблочки, будешь кусать заместо локтей, – оседлала свою волну «Юмор-FM» бабуля. – Не обижайся. Семеренко – вот что тебе нужно. По лицу вижу.

– Такое же конопатое? Что еще видно?

– Приезжий?

– Да, то есть не совсем.

– Я так и подумала. Еще не акклиматизировался. Может, комната нужна? Недорого. У меня как раз студент съехал. В армию забрали.

– Спасибо, я подумаю.

– А что с цветами?

– Пока не до цветов, я же говорю, дарить некому.

– Ты повторяешься.

– Это вы повторяетесь.

– Ты, главное, дари, а женщина появится. И помни, женщины не любят повторы. Подарки – любят, повторы – нет.

– Некоторые могут и без подарков, – проводил я взглядом парочку, что удалялась обнявшись.

– Так он же местный.

– Ну да, а я что, не местный? – отмахнулся я от бабки и, резко развернувшись, двинулся в сторону площади, с ходу попав одной ногой в лужу. «Весна! И всем, как по команде, течь».

Я стряхивал воду с обуви и слышал, как улыбается старушка. Наконец решительно поднял голову, чтобы продолжить возвращение в город.

– Ты чего скулишь? – понюхал Шарик незнакомку. – «Из породистых, – сразу определил он, изучая ее ошейник со стразами. – Шерсть лоснится и блестит, как шелк, а запах какой? С ума сойти».