Как говорят излюбленные герои телевизионных фильмов, он уже «взял след» и шел по нему. Он был в состоянии творческого нетерпения.

Но это не мешало ему быть обаятельнейшим собеседником. Всю дорогу он рассказывал нам что-то интересное, остроумное, веселое. Благодаря его изумительному искусству то один, то другой, то третий писатель из живых или ушедших являлись к нам. Мы слышали их голоса, мы как бы видели их перед собой. Вся наша делегация сгрудилась вокруг рассказчика, и второй пилот, вышедший из кабины, чтобы призвать нас рассредоточиться, не нарушать центра полета, остался и слушал вместе с нами.

Путь до Амстердама, где наши дороги с Андрониковым расходились, на этот раз показался нам необыкновенно коротким. Лишь когда самолет пошел на посадку, все мы вспомнили о своих делах. Ираклий – о том, что он идет по следу интереснейших пушкинских реликвий, мы – о предстоящих нам в Америке сложных дискуссиях с интеллигентами США самого высокого уровня.

Когда-то Корней Иванович Чуковский, очень любивший Андроникова, написал о нем: «В справочнике Союза писателей сказано, что Андроников Ираклий Луарсабович – прозаик, литературовед, – и только. Если бы я составлял этот справочник, я раньше всего написал бы без всяких покушений на эксцентрику: Андроников Ираклий Луарсабович – колдун, чародей, чудотворец, кудесник. И здесь была бы самая трезвая, самая точная оценка этого феноменального таланта. За всю свою долгую жизнь я не встречал ни одного человека, который бы был хоть отдаленно похож на него».

Ну, а академик Николай Николаевич Блохин, подводя итоги нашей беседы в воздухе, сказал еще лаконичнее:

– Единственный, неповторимый.

– Мы с вами определенно где-то встречались, – сказал Андроников. – Не могу вспомнить, где именно, но помню, было это в домашней, уютной обстановке. Знаете, что-то типа «у тети на именинах».

С этих слов начался наш разговор. Дело было в один из тех холодных зимних вечеров, когда особенно тянет к теплу, уюту, общению с друзьями. Самые трудные годы войны были уже позади. Мы собрались у Татьяны Стрешневой – жены моего погибшего на войне школьного товарища, журналиста и поэта Леонида Кацнельсона – в большом сером доме в Глинищевском переулке (ныне улице Немировича-Данченко), населенном артистами, режиссерами, музыкантами и прочими представителями разного рода изящных искусств. Строго говоря, хозяйкой дома Татьяна Валерьевна могла именоваться лишь условно. Квартира, в которую мы пришли, принадлежала не ей, а ее находившимся в отъезде друзьям.

Зима в тот год выдалась холодная. Впрочем, может быть, она только казалась такой холодной потому, что топили еще далеко не всюду, и притом более чем экономно, – городское хозяйство жило отнюдь не по нормам мирного времени. И многие жители насквозь промерзших московских квартир норовили обогреться у знакомых, которым в этом смысле повезло хоть ненамного больше.

Квартира, где мы собрались, была, что называется, авантажная: с высокими потолками, множеством фотографий на стенах, пухлой мебелью, тяжелыми оконными портьерами. Но все эти подробности тогда ни на кого особого впечатления не производили – за прошедшие годы жизнь заставила людей приблизиться к познанию истинной меры вещей, отойти от которого они еще не успели. Бог с ней, с обстановкой. Главное – было бы более или менее тепло.

Излагая программу предстоящего вечера, Татьяна начала с упоминания о ржаном пироге – одном из яств, которыми в то не очень сытое, карточное время изобретательные московские хозяйки потчевали своих гостей.