Мне под руку снова попалась энциклопедия, и я с силой её захлопнул. Тут же наступило успокоение, и я понял, что иллюстрация закончилась.

Не рискуя прикоснуться к другим кружочкам, я открыл энциклопедию в том месте, где её страницы меняли цвет. Как было видно по обрезу, примерно четверть тома составляли в конце бежевые страницы. На первой из них было написано: «Мир моих чувств». Чуть пониже виднелся белый кружок. Я потёр его пальцем, но ничего нового не почувствовал, только кружок стал светло-серым, а рядом с ним на странице появилось моё имя.

Бежевые страницы были пусты. По ним были разбросаны лишь белые кружки, но я уже начал понимать, в чём дело. Я дотрагивался пальцем до очередного кружка, он наполнялся светлосерым цветом (или даже светом), а рядом возникал текст. Этот текст я читал запоем! Здесь говорилось о самых близких мне людях и о тех, кто мог стать мне близок, о моих радостях и печалях, обо всём том, что наполняло моё сердце и беспокоило мой ум. Здесь не было слов «нельзя» и «надо», а вопросительных знаков и многоточий было куда больше, чем обычных точек. Но без этой книги я уже не мог обойтись.

По этому бесконечноэтажному Дому, уходящему и ввысь и вглубь, я бродил, словно призрак. Никто меня не замечал, и сквозь запертые двери я проходил беспрепятственно.

Стены Дома были увешаны лозунгами и плакатами, с которых на каждого проходящего глядели зоркие глаза и в каждого остановившегося тыкали обличающие пальцы. «Наполним наш Дом образцовым уютом», «За сахарную свёклу все в ответе», «Лучшие силы – на благо Дома», «Любой ценой искореним тараканов», «Да здравствует наш Домовой Комитет», «А ты не забыл отдежурить по этажу?», «Наш Дом – наша крепость»…

Жильцы подземных этажей были мускулистыми и темнолицыми. У тех, кто постарше, лоб был увенчан угловатыми морщинами, образующими подобие заглавной буквы «Д». Верхние жители были толсты и на лицо и на тело. Говорили они весомо – в отличие от молчаливых нижних жителей и от средних, склонных к сбивчивой скороговорке. Но всё, что говорил любой из жителей Дома, можно было прочитать на стенке.

Между лозунгами и плакатами висели расписания. На каждом этаже была череда комнат, куда исчезали по расписанию местные жители. Мне заходить туда было страшно. На подземных этажах из комнат доносился лязг и треск, а из-под дверей тянулся дымок с ядовитым запахом. На средних этажах шелестели бумаги и веяло сигаретной горечью, а люди выходили из этих дверей очумевшими от скуки. Из верхних рабочих комнат не доносилось ни звука, и это было страшнее всего.

На спине у каждого из жильцов дома было нашито полотнище, просвечивающее водяными знаками. Шелком по полотнищу были вышиты каллиграфические надписи, каждую из которых венчала особая черная печать. Про каждого можно было прочитать, как его следует называть, с кем он обязался дружить, кого любить, где ему положено жить, чем заниматься, а также сколько раз он бывал на других этажах и на каких именно. Нередко я замечал людей, пробирающихся куда-то украдкой, в плащах или с ношей, заслоняющей надписи на спине, и других, с красными повязками на предплечье, которые незаметно преследовали первых.

В каждом коридоре кричало радио, в каждой комнате гудел телевизор. Мне было тоскливо и тревожно в этом Доме, я хотел выбраться из него. Но на нижних этажах окон не было вовсе, а на средних они были зарешечены. Я поднимался выше и выше, пока не добрался до верхнего этажа. Он был пуст.

Я выбрался на плоскую крышу. Здесь на привязи качался большой пёстрый воздушный шар с плетёной гондолой. Я влез в него, отцепил удерживающий трос, но шар не летел. Не удивительно – почти вся гондола была забита бумагами: перевязанные кипы, толстые папки, тугие рулоны. Я стал выбрасывать их, кипу за кипой, папку за папкой, охапками выбрасывал рулоны. В воздухе кружились плакаты, развевались лозунги – и опадали, обессиленные, на крышу. Воздушный шар стал медленно набирать высоту.