– Всё не устраивает. Во-первых, окружение. Ни одной нормальной рожи, одни алкаши вокруг. Во-вторых, я не хочу, чтобы дочь росла среди всего этого. Ей нужна нормальная школа, а не этот бомжатник.

– Может…

– Никаких "может". Сделай, пожалуйста, то, что я прошу. И быстро. Так будет лучше для всех.

После этого, Кристина зашла в комнату дочери. Алиса сидела за столом, и делала вид, что занимается уроками, хотя ждала, когда придёт мама и начнёт допрос.

– Зачем ты обманула меня? Неужели я так страшна, что нужно лгать? Почему не сказать напрямую, что хочешь играть на гитаре? Зачем выдумала эту изостудию?

– Ничего я не выдумывала, – начала оправдываться Алиса.

– Я была в ДК. Нет там никакого кружка рисования.

– Ну и что? А может мне просто хотелось побыть одной. Может быть, я устала от твоей опеки.

– Устала? Так вот, что я скажу тебе, дочь. С сегодняшнего дня ты наказана. И не просто наказана, ты отлучена от всего – ты лишаешься возможности выходить на улицу, звонить кому либо, смотреть телевизор.

– А как же школа?

– Никак. Я поговорю с классной руководительницей. скажу, что ты болеешь. Возьму задания на месяц вперёд. тем более в эту школу ты больше ходить не будешь.

– Почему?

– Мы скоро переезжаем в другой район.

– А если я не хочу учиться в другой школе и жить в другом районе! – вспылила Алиса.

– Кто тебя спрашивать будет! Отец уже занимается квартирным обменом.

– А как же музыка?! Я хочу продолжит заниматься на гитаре.

– О гитаре своей забудь в первую очередь. И об учителе этом недоделанном.

– Я не хочу о нём забывать! – заорала Алиса, и с кулаками набросилась на Кристину.

Глава вторая

Не каждый может похвастаться тем, что был когда-то счастлив. По большей части люди рождаются и умирают, так и не ощутив на себе чарующее прикосновении десницы, дарующей благодать. Но если случается нечто, то многие думают, что это просто какой-то прохожий случайно дотронулся, пробегая мимо, в лучшем случае не предадут этому значения, в худшем – обернутся, чтобы обматерить нахала.

Не известно, почувствовала ли Кристина что-то такое, но в одно солнечное воскресное утро она проснулась, как всегда, сложила в специальную чёрную папку ноты, которые стояли на пианино, и решительно вышла из дома.

Когда-то она не поступила в музыкальную школу, не сумев пропеть ни одну из предложенных нот и не повторив ни одну из простых мелодий, наигранных экзаменатором, поэтому мама нашла для своего чада преподавательницу, которая не без успеха вдалбливала в девочку фортепианные премудрости, и к исходу пятого года обучения она уже могла играть сложнейшие сонаты Моцарта и Баха.

Муза Казимировна была из "тех", по крайней мере так говорили все вокруг. Она могла бы без проблем сыграть в кино, роль матери какого-нибудь белогвардейского офицера, сбежавшего во Францию, и в её квартире не нужно было даже менять интерьер – всё абсолютно соответствовало "той" эпохе, даже пианино, по бокам которого красовались два бронзовых канделябра с живописно оплывшими свечами. Оно не было чёрным, как все пианино, которые Кристина когда-либо видела. Оно было светло-коричневое, с потёртыми углами, с искусной резьбой и пожелтевшими клавишами, но несмотря ни на что звучало божественно.

Иногда она заставала у Музы Казимировны настройщика, такого же, как и она, человека из ушедшей эпохи. Он, работая, с таким упоением вслушивался в каждую струну, что казалось, нет для него во всём свете большего наслаждения, чем этот тягучий звук.

– Останьтесь, Борис Яковлевич, – властно произнесла учительница, когда он начал складывать свои инструменты, – послушайте, как эта юная дева играет Сонату номер двенадцать фа мажор Моцарта. При этом взгляните на её пальцы. Это же не пальцы пианистки. Но играет, поганка, прекрасно.