Никогда вселенная не производила человека более мужественного, положительного, откровенного, человечного, добродетельного, великодушного, нежели скиф (в понятии Екатерины, да и вообще того времени, скиф и русский – синонимы. – И. С.). Ни один человек не сравнится с ним в правильности, красоте его лица, в свежести его кожи, в ширине его плеч, строении и росте; у него обыкновенно дородное, сильное телосложение, широкая борода, густые длинные волосы; он по природе далек от всякой хитрости и притворства; его прямодушие и честность защищают его от пороков. Нет ни одного конного, пехотинца, моряка, земледельца, равных ему. Ни один человек не питает такой сильной нежности к своим детям и близким, как он; у него врожденная уступчивость по отношению родителей и старших. Он быстр, точен в повиновении и верен.
Что можно об этом сказать? Идеализация? Да, наверное. Но кто не идеализирует тех, кого любит? Именно в этом преувеличении достоинств, на мой взгляд, – несомненное свидетельство искренности, неподдельности чувства.
В эпитафии она писала о себе: «Она легко прощала и ни к кому не питала ненависти». Это правда. Прощала даже измены – то, чего обычная женщина просто не в состоянии простить. Было лишь два исключения. Во-первых, не прощала, когда ей напоминали, что она не русская (о просчете Фридриха II, который обошелся ему поражением в войне, я уже упоминала). Во-вторых, злых, а уж тем более презрительных высказываний о России. В особенности, если их позволяли себе русские. Узнав о таких высказываниях князя Хованского, она пишет московскому губернатору графу Петру Семеновичу Салтыкову: «Очевидно, что, несмотря на свое пребывание во Франции, князь забыл, что за подобные речи сажают в Бастилию. К счастью для него, императрица не зла, и злой язык князя Хованского не заставит ее изменить свой характер. Только Салтыков хорошо сделает, если предупредит его в том, что если он не замолчит, то отправится в такое место, где и ворон костей его не сыщет». И приписывает по-французски: «Хорошенько задайте ему страху, чтобы он попридержал свой отвратительный язык, так как иначе я вынуждена буду сделать ему больше зла, чем причинит ему этот страх».
Вместе с тем она никогда не была шовинисткой. Прекрасно понимала, что правит многонациональной и многоконфессиональной страной, и относилась ровно и доброжелательно ко всем своим подданным. Когда Святейший Синод подал ей жалобу на казанского губернатора за то, что тот разрешил построить в городе несколько мечетей, она ответила: «Как Господь терпит на земле все вероисповедания, языки, все религии, так и императрица, следуя в этом Его святой воле и Его заповедям, поступает, прося только, чтобы между ее подданными царили всегда любовь и согласие».
Когда буйные выходки черкесов вынудили задуматься о способах их умиротворения, приближенные предложили употребить оружие. Она возразила: «Я знаю только одно действительное средство: торговля и удобство жизни, которые смягчат нравы этих народов». Цитировать эти ее слова горько и странно: неужели никто из сильных мира сего никогда их не прочитал (почти за два с половиной века!)…
Незадолго до смерти она напишет:
Одно верно, что я никогда ничего не предпринимала, не убедись предварительно, что все, что я делала, – было согласно с благом моего государства. Это государство сделало для меня бесконечно многое, и я думаю, что моих индивидуальных способностей, направленных к благу, процветанию и высшим интересам этого государства, едва ли достаточно для того, чтобы я могла поквитаться с ним.
Поквиталась. Не как хотела – как сумела. Как позволили время и обстоятельства. Но большего для России не удалось сделать ни одному ее правителю. Начала с малого, но важного для каждого из ее подданных, исключая самых богатых, процент которых в России всегда был невелик. Первый указ новой императрицы – о снижении цен на соль. Важность его сегодня трудно оценить: соль стоит копейки. Тогда она была на вес золота. Но без золота-то обходится большинство. А без соли? Народ благословлял матушку-царицу.