– Мама! Ма-ма! – срывающимся голосом позвала Найт.

– Я здесь, – отозвался женский голос. Сквозь распахнувшуюся дверь в комнату ворвался электрический свет. – Испугалась?

– А то нет. – Найт отвернулась. От света или от матери?

– Не впервой ведь.

– Так сильно еще не было. Там что-то случилось. Серьезное. А может эти гады прокладывают новую линию метро?

– Может. – Голос женщины прозвучал отчужденно, почти враждебно, и вместе с тем безучастно. Казалось, потрясение, пережитое дочерью, не затронуло ее.

– Дрожь в ногах не проходит, – ворчливо пожаловалась Найт.

– Это от страха.

– Глупости. А посуда все еще дребезжит тоже от страха?

– У нас тут постоянно что-нибудь дребезжит, – отмахнулась женщина. – Да только своды видно очень прочные. К сожалению.

Найт злобно уставилась на мать, но не успела ничего ответить. В комнату стремительно вошел отец.

– Папа, что это было? – бросилась к нему Найт.

– С вами все в порядке?

Женщина хранила молчание.

– Ничего не разбилось? – Он подошел к резному застекленному шкафу и, обследовав содержимое полок, облегченно вздохнул.

– Ты скажешь, наконец, что произошло? – Найт ухватила его за рукав и с силой дернула.

– Река обвалилась, – будничным тоном ответил отец.

– Река???

– Не беспокойся. Это в трех километрах отсюда. Нам ничего не угрожает. Зато там грохот невообразимый. Хорошо что у нас не слышно. Терпеть не могу шума.

– Ну если она разрушила мои замки! – Найт погрозила кулаком невидимой реке.

– Не разрушила, – успокоил ее отец. – Это ей не под силу.

– И что теперь будет?

– А ничего. Одной рекой больше, одной меньше, какая разница… Можешь пойти полюбоваться. Знатный получился водопад.

– Что у нас сейчас, день или ночь? – отключенно поинтересовалась женщина.

В мрачном молчании мужа угадывалось раздражение.

– Должно быть ночь. Спать что-то хочется, – сделала заключение женщина и, зевнув, направилась к двери.

Отец и дочь переглянулись.

– Пусть уходит, – сказал он. – А мы с тобой обсудим наши дела.

Оседлав спинку уличной скамьи, Степа следил за судорожными скачка-ми стрелки городских часов. Нервничал. Когда длинной стрелке оставалось до верхней точки двадцать скачков, а короткая почти подобралась к цифре «8», он с нарочитой медлительностью сполз со скамьи и, засунув руки в карманы, в развалоч-ку направился к универмагу.

Поднявшись на второй этаж, Степа прошелся вдоль вереницы бутиков, искусно изображая праздно шатающегося ротозея. И никто даже не догадывался, как колотится его сердце… Работа в театре, пусть помощником осветителя, не прошла для него даром.

Вот и заветный бутик модной мужской одежды! Его взгляд равнодушно скользнул по аккуратно развешанным брюкам – шелковым, шерстяным, трикотажным, и вспыхнул алчным блеском при виде лайковых лосин – лиловых, фисташковых, кремовых, бежевых… «Балдёж!» – беззвучно прошептали его губы. Белые лосины висели особняком на выставочном стенде, а под ними значилась издевательская, астрономическая цена.

«Трофимыч прав, ни в жисть не скопил бы», – промелькнуло в голове Степана.

Магазинчик был практически пуст. Кассирша подсчитывала дневную выручку. Две молоденькие продавщицы, готовясь к вечеру, «наводили марафет». Наблюдая за ними через большое настенное зеркало, Степан сделал вид, что хочет покинуть магазин, и, улучив момент, юркнул под прилавок. Забрался в лежавший на боку пустой ящик, сложился как перочинный ножик и затаился, будто его там и не было. Воплей и суматохи не последовало – значит не засекли.

Прошло несколько тягостных, бесконечно долгих минут прежде чем под высокими потолками универмага залился долгожданный звонок. Степа напряженно вслушивался в шаги продавщиц, в их удаляющиеся голоса. Залы, коридоры, парадные и боковые лестницы, быстро пустея, затихали. Но из подсобок и служебных помещений еще долго доносились приглушенные голоса. Наконец, смолкли и они. Степа решился устроиться поудобнее. Он знал, ему еще сидеть тут и сидеть. До ночи еще далеко, а сквозь огромные витринные стекла весь универмаг, как открытая сцена театра, где он – единственное действующее лицо.