– Что она здесь делает?

– Бог ее знает.

Роману не было позволено проводить взбунтовавшееся «высочество» до дома. Возможно, думал потом Роман, вовсе не он стал причиной этого, а она сама, поставив себя в двусмысленное положение: в ее присутствии вели себя вызывающе и тем самым оскорбили ее королевское достоинство. Роман просто подвернулся под руку, как собственность, забавляющая ее, хозяйку. Выйдя из ресторана, Каролина холодно попрощалась и, поймав такси, укатила в «Гавайи».

– Я скоро позвоню. Не провожай! – сказала она мягко, но так непреклонно, что Роман не посмел спорить.

Он не захотел возвращаться в ресторан, решив, что день получился на удивление длинным и утомительным, куда более протяженным, чем положенные ему двадцать четыре часа.

Два дня Роман не покидал своего номера, лишь спускаясь утром вниз к Сиду, пил кофе с булками.

Однажды ранним утром его разбудил звук трубы. Невидимый трубач довольно чисто выводил звуки подзабытой песни о красном командире Щорсе, который с кровью на рукаве ведет куда-то в сказочное будущее отряд былинных красных привидений. Сначала Роману показалось, что он еще не проснулся, но труба звучала под окнами так громко, что он был вынужден встать и выглянуть в распахнутое окно спальни. Внизу, на пыльном тротуаре стоял полуголый загорелый индус в белой набедренной повязке и выдувал из горящей на солнце меди мелодию древней большевистской сказки. При более пристальном рассмотрении обнаружилось, что индус вовсе и не индус, а безобразно загоревший европеец, и на бедрах у него не повязка, а плотные белые трусы, неловко выдающие себя за плавки. Трубач был исключительно худ, с выпирающими ключицами и натренированными вытянутыми мышцами. Лицо его было покрыто трехдневной седеющей щетиной, руки узловаты и подвижны как у обезьяны.

Выдув все, на что был способен, он оторвал от губ мундштук и лучезарно улыбнулся изумленному Роману.

– Маней, маней, плииз! – заорал горнист, вытягивая свободную руку, и улыбнулся широкой желтозубой улыбкой. Произношение не оставляло ему никаких шансов – это был не индус, не египтянин, не жертва английской колониальной политики, а жалкий беженец от антисоветских реформ, возможно, даже первая труба какой-то провинциальной советской филармонии.

Роман быстро оделся, спрыснул лицо холодной водой и, выскочив из холла гостиницы на улицу, решительно пошел на звук трубы. Щуплое тело трубача извивалось в поклонах в ответ на монеты, сыпавшиеся из окон отставных английских военных, не пожелавших покидать остров после службы и удачно купивших здесь небольшие квартирки.

Музыкант споро собирал монеты и ловко засовывал их в кармашек на трусах, с внутренней стороны.

– Послушайте! – крикнул издалека Роман по-русски. – Эй! Трубач!

Человек затравленно вскинул голову, словно собака, ожидающая пинка, и впился острым взглядом в лицо Романа. Так ничего и не поняв, он на всякий случай отрицательно покачал головой. Роман растерялся на мгновение, подумав, что, должно быть, это все-таки не «наш» человек, но тут же отверг эту мысль, вспомнив о редкой в здешних местах мелодии, и настоятельно продолжил:

– Послушайте, вы русский? Я же вижу, вы русский! Да встаньте же вы, в конце-то концов!

Чтобы поторопить его, Роман нагнулся и поднял с земли две монеты. Мышцы на худом, обнаженном теле горниста мгновенно напряглись, а в глазах вспыхнуло отчаяние. Но Роман протянул ему раскрытую ладонь с двумя монетками.

– Берите же! Это ваше.

Трубач проворно, по-обезьяньи, схватил деньги. Он широко улыбнулся крупными желтыми зубами и с профессиональной грацией отвесил поклон. Видимо, на его плечах когда-то вполне гармонично сидел концертный фрак с манишкой и черной элегантной бабочкой.