Тир однажды наблюдал изготовление таких снарядов и поразился простоте и вульгарности процесса. Свинцовые и каменные болванки заговаривались конвейерным методом. Болванок было много – на транспортёре помещалось не меньше сотни, а снарядный мастер произносил заговор всего один раз.

Пять минут невнятного бормотания, и готово – вся сотня переливается перламутровым сиянием.

Аж жуть брала. Тир наблюдал в действии мастерскую в пригороде Рогера, но ведь и у кертов были подобные. И вообще у всех. Из-за этих ПВО скоро летать будет невозможно.

Запас посмертных даров пора было пополнить. Он не знал точно, сколько у него осталось, но подозревал, что меньше, чем нужно, чтобы чувствовать себя комфортно. То есть определённо больше двух, но те времена, когда два посмертных дара в запасе он считал достаточным количеством, остались далеко в прошлом.

Сейчас посмертные дары нужны были не только ему.

Однако Старая гвардия оставалась в столице, несмотря на то что керты на новых болидах основательно потеснили вальденцев и вот-вот могли вернуть себе свою столицу. Эрик считал вмешательство старогвардейцев неоправданным, а старогвардейцы знали, что в таких вопросах Эрик не ошибается. Если он считает, что на фронте без них обойдутся, значит, так оно и есть.

Тиру от этого, правда, было не легче.

Им всем хотелось воевать. Не убивать – без убийств изнывал только легат, – просто делать что-нибудь более значимое, чем регулярное патрулирование неба над Рогером. Жить так, чтобы чувствовать каждый день. Слишком резким оказался контраст между напряжённостью фронтовых будней, когда они почти не спускались с неба на землю, и затянувшимся, определённо слишком затянувшимся отпуском.

Отпуск-то закончился, работа началась, но разве можно сравнивать?

С некоторых пор щитовой домик с изрисованными порнографией стенами казался старогвардейцам милее родных особняков на обновлённой Гвардейской улице.

Тир понимал их. Он сам рад был бы возвращению в тот дом. Несмотря на то, что им впятером приходилось жить в одной тесной комнате. Несмотря на то, что каждый день и каждую ночь их могли убить. Несмотря даже на то, что в холодные дни им слишком часто приходилось открывать печную дверцу, чтобы подбросить дров, и языки пламени плясали, угрожая вырваться и поймать его.

Вообще-то так было нельзя. Люди должны ценить мирную жизнь, а не рваться на войну. Даже с учётом того, что люди постоянно затевают всё новые и новые войны.

– А мы всё ещё люди? – поинтересовался Падре, когда в один из вечеров они остались вдвоём за столиком в «Антиграве». – Знаешь, Суслик, мне кажется, затяжной сезон охоты не добавил нам человечности.

– Мы делали то, что было необходимо.

– И это – чистая правда. Давно хотел спросить: ты печёшься о нашем душевном состоянии для себя или для Эрика?

– А как ты думаешь?

– Думаю, что для нас самих. – Падре усмехнулся и отсалютовал бокалом. – Ты нас любишь, парень. Но что ты будешь делать, когда всех нас убьют?

– Заберу себе ваши жизни.

– Тоже неплохо.

Зато, оставаясь в Рогере, он мог бывать дома каждый день. И с каждым днём эта возможность становилась всё более ценной. Тир наблюдал, как развивается плод в чреве Катрин, как он меняется, превращаясь из ничего в нечто. Его ребёнок. Сын… Связь этого крохотного существа с отцом была прочнее, чем связь с матерью, но Катрин не стоило знать об этом.

Имя его сына было – Риддин, что означало «Живущий в мире с людьми». И, надо сказать, Тир надолго задумался над тем, откуда ему известно, как переводится имя, услышанное впервые в жизни. Вопрос однозначно был из тех, над которыми стоит поразмыслить, да только размышления ни к чему не привели.