– Готтхольд! – воскликнул принц. – Что мне до всего этого? Не в том вопрос, могу ли я быть полезен или бесполезен, как все люди, а дело в том, что я не могу успокоиться от сознания своей бесполезности. У меня только один выбор: я должен быть полезен или быть вреден – одно из двух! Я с тобой согласен, что княжеский титул мой и само княжество мое – чистый абсурд, одна сплошная сатира на правителя, правительство и государство и что какой-нибудь банкир или содержатель гостиницы выполняет более серьезные обязанности, чем я, – пусть так. Но вот, когда я умыл руки от всех этих дел три года назад и предоставил все дела и всю ответственность, всю честь, а также и все радости правления, если таковые существуют, Гондремарку и Серафине, – он с минуту не решался произнести ее имени, а Готтхольд в это время как бы случайно отвернулся и смотрел в сторону, – так что из этого вышло? Налоги! Армия! Пушки! Да ведь все-то княжество похоже на коробочку оловянных солдатиков! А народ совсем обезумел, совсем голову потерял, подогреваемый ложью и несправедливыми поклепами. Даже носятся слухи о войне… Война в этом чайнике, подумай только! Какое страшное сплетение нелепиц и позора! И когда наступит неизбежный конец – революция, то кто будет отвечать за все это перед Богом? Кто будет позорно казнен общественным мнением современников и истории? Кто? Я! Принц-марионетка!

– Мне казалось, что ты всегда пренебрегал общественным мнением, – заметил доктор Готтхольд.

– Да, я им пренебрегал, – мрачно ответил Отто, – но теперь я не пренебрегаю больше. Я становлюсь стар. И кроме того, тут идет речь о Серафине, Готтхольд. Ее так ненавидят, так презирают здесь, в Грюневальде, куда я ее привез и где позволил ей хозяйничать. Я предоставил ей это маленькое княжество, как игрушку, и она сломала ее, эту маленькую игрушку! Прекрасный принц и прелестная принцесса! Теперь я спрашиваю тебя: в безопасности ли даже сама ее жизнь?

– Сегодня она еще в безопасности, – ответил доктор, – но если ты спрашиваешь меня об этом серьезно, то я скажу тебе, что за завтра я не поручусь. У нее дурные советники.

– А кто они, эти дурные советники? Этот Гондремарк, которому ты предлагаешь мне предоставить эту страну! – воскликнул принц. – Мудрый совет, нечего сказать. Вот тот путь, по которому я шел все эти три последних года, и вот к чему он нас привел. Дурные советники! О, если бы только это одно! Но к чему нам играть друг с другом в прятки, ты ведь знаешь, что о ней говорит молва? Ты знаешь, что это за скандал!

Готтхольд молча утвердительно кивнул, плотно сжав губы и нахмурив брови.

– Ну вот, ты не особенно восторженного мнения о моем поведении как принца и главы государства, но скажи, исполнял ли я свой долг и обязанности как муж? – спросил мрачно Отто.

– Нет-нет, уволь меня от этого! – горячо и мрачно запротестовал Готтхольд. – Как правитель ты можешь быть подвергнут критике; это вопрос общественный, и это совсем другое дело. Я старый холостяк, монах, в супружеских делах я не советчик. Об этом я судить не могу!

– Да я и не нуждаюсь в совете, – сказал Отто, вставая. – Я решительно говорю, что всему этому надо положить конец! – И он стал ходить большими шагами взад и вперед по комнате, заложив руки за спину.

– Ну что же, Отто, помоги тебе Бог! – сказал Готтхольд после довольно продолжительного молчания. – А я ничего не могу, – добавил он, подавляя вздох.

– И что всему этому причиной? – снова заговорил принц, прерывая свое хождение. – Как мне назвать это? Недоверие к себе? Отсутствие веры в себя и в свои силы? Или страх быть смешным? Или ложная гордость, ложное самолюбие? Впрочем, дело не в названии, не все ли равно! Дело в том, что оно привело меня к тому, перед чем я теперь стою, едва смея поверить себе, своим глазам и своим ушам. Мне всегда было ненавистно суетиться, хлопотать и хорохориться по пустякам, это казалось мне смешным; я всегда стыдился моего игрушечного государства; я не мог примириться с мыслью, что люди могли себе вообразить, что я серьезно верил такому очевидному абсурду! Я не хотел ничего делать такого, что нельзя было делать с усмешкой, у меня было врожденное чувство юмора, мне казалось, что я должен был все понимать и все знать лучше других. То же самое было и с моим браком, – добавил он несколько более хриплым голосом, – я не поверил, что эта девушка могла любить меня, и я не захотел навязывать себя ей; я щеголял своим равнодушием! Что за жалкая картина!