– Ты решил уехать?

– Да, завтра.

– Мне очень жаль.

– Я понимаю. Но я пережил слишком много трудностей, чтобы вынести еще и новые. Я знаю, что такое угнетение, и мне достаточно не быть угнетенным.

Оскар уехал, и я остался один. Меня переполняет бесконечная тоска. Я чувствую себя так, как будто лишился брата и мое пребывание в Венеции потеряло смысл.

Умберто Боччони, Фабио Мауронер, Мануэль и Арденго пришли ко мне в гости вместе с несколькими девушками. Они показывают мне каталог парижской выставки – подарок знакомых, вернувшихся из французской столицы. Каталог выполнен в черно-белых тонах. Имена художников ничего мне не говорят, и, честно сказать, я не особо настроен уделять каталогу слишком много внимания. Мои приятели же полны энтузиазма и хотят поскорее вернуться в Париж.

– Значит, вы тоже уезжаете?

– Да, через несколько дней. – Мануэль возбужден больше других. – Мне нужна настоящая жизнь!

Арденго скорый отъезд тоже доставляет радость.

– Амедео, поехали с нами!

– Я не могу. Я должен вернуться в Ливорно.

– И что ты думаешь делать в Ливорно?

– Возможно, выберу что-то другое. Не знаю, создан ли я для живописи.

– Ты шутишь? – Арденго смотрит на меня с любопытством.

– Значит, я останусь сюжетом единственной картины Модильяни? – Фабио дурачится и – шутки ради – изображает неподдельный восторг.

Мануэль, как обычно, самый прямолинейный – он говорит то, что думает:

– Почему ты такой печальный? Тебе не хватает Оскара, да?

– Да, но дело не в этом.

– И чем ты хочешь заниматься?

– Думаю, ваять.

– В Париже – самые известные скульпторы мира.

Я начинаю нервничать и повышаю голос:

– Да я понял, что в Париже все самые великие, ты только и делаешь, что это повторяешь. Все самое прекрасное и значимое во вселенной происходит в Париже.

– Думаешь, я вру?

– Нет, думаю, что ты отбиваешь у меня желание туда ехать.

– Почему?

– Если там сосредоточены великие мира сего, что я там буду делать? Оскар прав, лучше быть первым в Ливорно, чем последним в Париже.

– Ты боишься?

– Разумеется.

– Меня восхищает твоя откровенность.

– А ты не боишься быть окруженным таким количеством тех, кто лучше тебя?

– Самые лучшие учат меня не быть удовлетворенным.

То, что говорит Мануэль, совершенно противоположно размышлениям Оскара. Путь одного – сражаться, чтобы достичь своего потенциала, второй склоняется к принятию того, что есть. А я? Я не знаю, что делать, что думать, что решить, потому что меня обуревает страх.

– Нет большой разницы: тратить деньги в Венеции или Париже, – настаивает Мануэль. – Тебе стоит поехать с нами.

Арденго согласен с ним:

– Париж – музей революционного искусства.

– Да, вы постоянно это повторяете.

– В Италии ты только растрачиваешь себя.

– В Италии были созданы лучшие предметы искусства!

– Сегодня все изменилось. Теперь Италия – это провинция.

– Амедео, к сожалению, так и есть, – подключается Боччони. – Ты знаешь, как меня это огорчает. Но здесь все в руках тех, кто застрял в прошлом. Нет увлеченности, нет желания перемен. Биеннале наводит тоску, а Осенний салон в Париже – как пылающий костер.

Мануэль поднимается, охваченный вдохновением.

– Здесь все ищут способ воспроизвести прошлое, которое есть и останется непреодолимым. Нужно перестать исходить из логики продаж. Девиз Парижа – «долой жюри, долой награды».

– А на что вы живете в Париже? Голодаете?

– Всегда найдется способ наполнить желудок. Всегда что-то можно продать.

– Что-то?

– В Париже больше продавцов и покупателей произведений искусства, чем во всей Италии.

– Получается, вы опять исходите из логики продаж.

– Амедео, одно дело – жить ради продаж, и другое – искать свой путь. Можно делать и то и другое, с той лишь разницей, что если ищешь свой путь в Париже, то, когда находишь, тебе удается еще и продать свои работы. Там нет неприятия новизны, наоборот, новаторские работы продаются еще лучше. Ты говорил, что хочешь стать скульптором?