– Толька, объясни, наконец, что такое модернистский роман, объясни просто и ясно, слабо? – Бызов протирал очки.

– Объясню, да так, чтобы на сей раз и Гоша понял, объясню, ухватившись за один всего признак. Модернистский роман – это роман, где все персонажи, подчёркиваю, все, а не избранные снобы или изгои! – лишние люди. Пока гуманисты, заждавшиеся светлого будущего, перечитывали классиков, модернисты удосужились заглянуть в отчуждённый от людей, не нуждающийся в их индивидуальных свойствах, мир и – в отчуждённые сознания, души.

Бызов, удовлетворённый, близоруко осмотрелся, поднял кулак с оттопыренным большим пальцем; Гоша смолчал.

– Лозунг Валерки – вперёд, под знаменем Джойса, вперёд, к победе над идейными клише классики, любезными Неистовому Виссариону.

– На Джойса и записным эстетам терпения не хватает. Роман нечленораздельный, как вой, рёв, стоны чересчур культурного зверя.

– Валерка на едином дыхании читал.

– Ну-у, то Валерка.

– И я, не отрываясь, прочёл, – смиренно опустил глаза Шанский, – французскую версию.

– Ну-у, сибариты-французы запутанные пассажи и переводить бы не стали! Выкинули, наверное, с лёгким сердцем то, что не понимали, выкинули и – позабыли.

– Особенно при их горячей любви к англичанам и английскому языку!

– Странно. Джойс ирландец, ирландцы англичан ненавидят, а враг моего врага…

– Писал по-английски, вот и не утруждались, переводя.

Таточка кивнула, она, гид «Интуриста», была не высокого мнения о французах. – Я, – добавила Таточка, – в «Иностранке» прочла «Портрет художника в юности», вполне классический роман, никакого рёва, никаких стонов.

– Когда-то, когда нелегально перевод «Портрета…» достал, тоже подумал о классике, – согласился Шанский, – «Улисс» – другая песня.

– Скучная песня… рёв, стоны и разговоры ни о чём.

– Разговоры как у нас сейчас, из пустого – в порожнее.

– Изводящие почище произведения!

– Штука в том, что в «ни о чём» подчас скрыто главное.

– Кто-то писал, – вспомнила Людочка, – что «Улисс», собственно, и не литература вовсе, а эссенция для литературы.

– Чтобы бездарности по капельке брали и разбавляли?

– По капельке? Да это, если Валерку послушать, целая бочка эссенции!

– Вот и хорошо, хватит на всех бездарностей.

– Теперь, может быть, объяснишь, что такое постмодернистский роман? – Бызов водрузил на нос очки, – и тоже коротко, ясно.

– Нет, даже коротко и ясно не надо, – взмолились Милка и Таточка.

– Нет, – решительно запротестовала Людочка, – уже поздно, про свой постмодернизм пусть объясняется в другой раз, про постмодернизм, горячо любимый, коротко и ясно у него не получится.

– Ладно, в другой раз, – смирился Шанский, почуяв, что Людочка умрёт, но не даст разогнаться, а ему не хотелось объяснения комкать; Бызову, разыгрывая смущение, сказал. – Все вопросы ко мне касательно постмодернизма прошу задавать через Людочку.

– Где польскую помаду достала?

– Повезло. В кое веки в кино собралась сходить, после сеанса заглянула в «Пассаж», был последний день месяца, выкинули. Первой очутилась у кассы, за мной – столпотворение вавилонское.

– Перед художником дилемма: будешь говорить так, как видишь и слышишь, другие не увидят и не услышат; Гоша замотал головой.

– Что смотрела?

– «Дорогую» – во второй раз.

– И мне Джулия Кристи нравится.

– Шла напролом, пока не упокоилась во дворце итальянского аристократа. Конец с назиданием?

– Бабы озверели. Еле из давки выбралась.

– У меня тоже польская, с перламутром, но на исходе.

– А у меня помада от «Парижской коммуны», такая дрянь.

– Спятили? Осмелитесь отрицать, что источник вдохновения чист?

– Ха-ха-ха, у вдохновения, как у марксизма, целых три источника, правда, совсем других – лень, похоть и тщеславие эти источники, так-то, брат Гоша!