Вскоре силы окончательно покинули молодого птеродактиля. И он, не переставая отчаянно кричать и задевая крыльями за выступы скал, полетел вниз…

Огромная, пурпурно-красная, вся в светло-коричневых с белым, пятнах, хищная прадавняя раффлезия, прародительница ныне безобидной, той, которую через много-много лет назовут раффлезией Арнольда, стала последним пристанищем для крылатого ящера. Беспечного юного птеродактиля, по иронии судьбы, и на свою беду, именно на ней закончившего свой первый и последний полет…

Как только птеродактиль шлепнулся в нее, раффлезия всколыхнулась, словно желе, и по ее мясистым, покрытым густой липкой слизью лепесткам пробежала гальваническая дрожь. «Аромат» ее «благоуханий», – ужасный гнилостный запах, источаемый ею на многие метры вокруг и привлекающий к ней ничем не гнушающихся огромных насекомых (перевариваемых ею по мере их «поступления» и прилипания к ней), стал гуще; а слизь, теперь выделяясь интенсивнее, все больше и больше обволакивала уже с трудом ворочавшегося в ней несчастного. Своими хаотичными движениями лишь ускорявшего процесс выделения «желудочного сока» плотоядного цветка и возбуждавшего его аппетит. На отсутствие которого последний и так, похоже, не очень-то жаловался…

Между тем на скалистой, скрытой густой растительностью площадке творилось что-то невероятное. Она гудела, словно небывалых размеров барабан, вся содрогаясь от топота и глухих ударов сталкивающихся на ней массивных тел двух сошедшихся в смертельной схватке огромных животных. Животных, чье громогласное рычание наводило ужас на все живое в округе и, казалось, вызывало дрожь в кронах деревьев и грохот лавины камней.

Шум яростной борьбы заставил птеродактилей затихнуть и затаиться. Нахохлившись, все как один, втянув головы в плечи и завернувшись в свои перепончатые плащи, они не проявляли ни малейшего желания покидать свои корявые, обдуваемые всеми ветрами, но довольно устойчивые и надежные убежища. Самка, утратившая птенца, также притихла – из гнезда была видна лишь ее голова, которую она временами отваживалась приподымать, поводя клювом из стороны в сторону, и раз за разом беззвучно его открывая и закрывая. Она, как и прочие обитатели колонии, была явно обеспокоена нарастающим шумом и чудовищным рыком, издаваемым сошедшимися в схватке титанами. Рыком, от которого у теплокровных, если таковые находились поблизости, буквально кровь стыла в жилах. А они, эти звуки борьбы, становились все громче и были слышны все отчетливее, что явно указывало на приближение сражавшихся исполинов. И как не хотелось тем, кто мог слышать их, надеяться на обратное, это было и в самом деле так.

Внезапно, сокрушая и втаптывая в землю кусты, деревья и прочую растительность, обрамлявшую небольшую открытую местность, по которой пролегало покрытое галькой русло горного ручья, из чащи показался, пятясь и натужно ревя, огромный трицератопс. За собой он волочил не уступавшего ему по размерам тиранозавра, который почти оседлал его, закинув ему на спину заднюю лапу. Другой же тот пытался тормозить, пропахивая при этом мощными когтями, словно плугом, в каменистом грунте глубокую борозду. Но, несмотря на все его усилия, остановить противника ему никак не удавалось; и поэтому «наездник» вынужден был этой самой лапой время от времени переступать.

Оглушительно ревя и отчаянно мотая головой из стороны в сторону, трицератопс прилагал все силы к тому, чтобы сбросить с себя тиранозавра, этого тирана тогдашнего животного мира, беспощадного убийцу, мертвой хваткой сомкнувшего свои страшные челюсти у него на плече. И, в конце концов, ему удалось сделать это, оставив кусок своего мяса в пасти тирекса. Который, утратив при этом опору, и не устояв на лапах, с грохотом и ревом покатился по земле.