, и я приготовил им здесь же, в зале, кровати и открыл окно в сад, чтобы в случае нужды они могли выпрыгнуть и укрыться за деревьями». Этот же человек рассказал мне множество историй о последней войне с французами, во время которой маршал Сен-Сир[8] вместе со своим штабом задержался на некоторое время в его поместье. При прощании полководец выдал хозяину квитанцию за всё выпитое и съеденное солдатами. Эта записка была написана на французском, которого помещик не понимал, и позже, когда она была представлена в комиссию по обналичиванию, выяснилось, что маршал указал в ней только 1000 кочанов салата. Так обращались французы со своими друзьями, поляками.

В другом случае польский прелат должен был предоставить обед другому французскому полководцу – Даву. После завершения трапезы слуги марша ла забрали все серебряные приборы со стола священника. На последовавшую жалобу хозяина Даву ответил: «Мой дорогой, на войне, как на войне!»[9]:

На следующий раз я с моими двумя казаками также переночевал в одном польском поместье. Днём позже я проводил рекогносцировку окрестности, пытаясь определить место, пригодное для ночлега армии. Закончив работу, я навестил хозяина имения, у которого была юная, прелестная дочь. Приём их был весьма дружественным, но поначалу что-то сковывало нас. Однако юность вскоре преодолела все препоны, и беседа потекла ручьём. Мои рассказы и шутки рассмешили девушку, рассказал я и про то, что родился в Литве. Любезностям не было конца. Она называла меня человеком из Забранего Края и уговаривала остаться на ужин, что мне и пришлось сделать. Но едва мы приступили ко второму блюду, кто-то крикнул: «Krakussen идут!» Всех охватила тревога – откуда?! Девушка повела меня в свою спальню, оттуда через чёрный ход – в сад, затем – через калиточку в направлении противоположном тому, откуда должны были появиться Kracussen. При выходе из имения стояли два моих казака и лошадь. Я благодарно пожал, а потом начал целовать руку девушки, в то время как она нетерпеливо молила меня: «Уходите же быстрей!» И мы долго ещё смотрели друг на друга через забор, пока наш маленький отряд не достиг леса.

Проводя другую уже рекогносцировку, я должен был вновь остановиться в доме одного помещика. Однако оттуда, к моему немалому изумлению, доносились громкие звуки столь любимой поляками песни: «Наш хлопец». Так как польских солдат поблизости видно не было, я подъехал ко входу в дом и вошёл. Что же предстало моему взору? – на большом круглом столе были расставлены бутылки шнапса, кофейники, стаканы и чашки, вокруг, на диване и стульях, спокойно сидели двенадцать казаков. Старая дама, плача, играла на рояле «Хлопчиков», а в центре комнаты две молодые девушки, подхлёстываемые нагайками пьяных солдат, танцевали тарантеллу, тоже заливаясь слезами. «Поднимайте ножки повыше», – заорал казак, дико хохоча, и нанёс ещё один удар, как раз когда я вошёл. Что за вопль раздался в тот момент! Все были ошеломлены. Старуха бросилась ко мне и стала умолять о спасении и защите. И едва я стал успокаивать женщин, мои казаки сбежали, быстро и тихо. Эти парни искали приключений и потому напились в вышеупомянутом доме. Хозяйка подала им сперва еду и кофе, но казаки стали просить водки и, когда она послушно принесла требуемое, они начали буйствовать. Старую женщину заставили играть революционные песни, а её дочерей ударами нагаек и криками принудили танцевать.

После того, как дамы немного пришли в себя, я хотел было уехать, но они не отпускали меня и мне пришлось пообещать прислать им охрану. При этом я предупредил хозяйку, что солдатам или казакам ни в коем случае нельзя давать водку. Возвратившись в штаб-квартиру, я рассказал о произошедшем случае, и для охраны того поместья были посланы жандармские офицеры.