Лазутчик пересёк ограждение автобана, снова положившись на свою счастливую звезду, чтобы не делать дугу в дополнительные шестьдесят километров по простой просёлочной дороге. Тогда как эта шестиполостная магистраль вела его, никуда не сворачивая, прямо к итальянской границе, но через несколько минут пешего хода перед ним, словно как в сказке, появился переливающийся разными цветами «ларец на колёсах». Эти «двое из ларца», но на этот раз совсем непохожие на тех, что были из «пробирки Гиммлера», походили как две капли воды на рыцаря Дон Кихота и его оруженосца Санчо Панса. Полицейские, даже не поздоровавшись, набросились на него, мирно идущего и никого не трогающего путника по довольно широкой обочине местной дороги. Последовал звонкий подзатыльник, и с ошалевшего пешехода был сорван рюкзак, содержимое которого было просто вывалено на асфальт. Последним на землю упал «Атлас дорог Европы» – книжка синего цвета. Тот, что был Санчо, открыл атлас на заблаговременно загнутой странице «Австрия». При помощи своих фонариков эти двое уставились на неё с умным видом, как будто давно не изучали географию родного края. Они долго и удивлённо смотрели то на карту, то на путника… и быть может, потому, что пройденный путь был отмечен фломастером, а Австрия была перечёркнута крестом, тогда как жирная стрела указывала на Венецию, как по заказу, полицейские изменились в лице, как будто выпили микстуру вежливости. Дон Кихот суетливо открыл заднюю дверцу своего «Фольксвагена» со словами: «Бите!»

Ехали долго, почти час, и каково было удивление Бориса, когда полицейская машина остановилась напротив какого-то очень дорогого ночного заведения. Маленький полицейский, выскочив наружу, настежь открыв дверцу, опять сказал путнику: «Бите!» – и Борис, уже набравшись местных слов, ответил ему: «Бите щё-ё-н!» Короче, несколько минут спустя он, в окружении этих двух стражей порядка, оказался за столикий ночной бара, и вокруг них уже суетились как минимум три гарсона. На ужин подавали свиной бифштекс с жареным картофелем фри и по паре солидных кружек пива белого и чёрного цвета на каждого из них. Австрийские полицейские и простой советский человек сидели за одним столом вместе, пили и ели много, и очень вкусно! Потом произошло вообще что-то невероятное: эти полицейские, проводив своего пленника по только известной им тропинке вокруг пограничного КПП со словами, которые можно было понимать как: «Иди-ка ты, товарищ, в… Италию!» – дали ему на дорожку купюру в сотню шиллингов, которой он в последующем так и не воспользовался. Сильно пошатываясь и пройдя несколько метров, Борис резко развернулся, как в армии, и, ценой невероятных усилий став по стойке смирно, вскинул вверх правую руку со сжатым кулаком и произнёс заплетающимся языком: «Но пасаран, брудершафт!» – и пошёл в Италию.

Ему хотелось воскликнуть: «Виват, Италия!» – но приступ жуткой рвоты помешал возрадоваться такому удачному исходу событий. Ещё несколько дней пути по Италии он очень сильно болел. Быть может, сказалась тяжесть альпийского перехода или съеденная та самая огромная котлета? Понятно, что его молодецкое здоровье дало сбой, и каждый новый километр пути давался ему с невероятным трудом! Он сам удивлялся тому, что мог вообще ещё идти. Ситуацию спасало то, что дорога постоянно шла вниз под большим углом, но ноги сами уже подкашивались, а руки дрожали. Возникала мысль бросить рюкзак, который тащить уже не было больше никаких сил. К вечеру, на подходе к какому-то посёлку, он оказался сидящим на ступеньках у входа на кладбище. Бряцание ключей разбудило его – это сторож замыкал большие металлические ворота, при помощи какого-то огромного доисторического ключа. Уходя, сторож сунул в трясущиеся руки нашего больного какую-то денежную ассигнацию. Вдали ещё можно было видеть солнце на закате, и по мере того, как его диск, словно в замедленном кино, всё больше погружался за линию горизонта, становилось мрачнее, как в округе, так и у него на душе. Рюкзак оказался уже совсем неподъёмной ношей, и, вяло махнув на него рукой, измождённый путник побрёл вдоль кладбищенской ограды, иногда цепляясь за неё трясущимися пальцами. Ему хотелось только одного: завалиться на траву и забыться во сне. Сразу за углом кладбища показались деревья, и, протащив свои ноги ещё несколько метров, он просто упал, как в кино, будто получив пулю в затылок. Глубокой ночью он очнулся от ощущения холода, тело уже стало совершенно свинцовым, и, быть может, началась агония. Умирать совсем не хотелось, и мысль, что люди завтра найдут его мёртвое тело здесь, под забором, оказалась настолько ужасной, что он стал ползти куда-то в чащу, подальше от людей. «Только не здесь… только не здесь!» – эта единственная мысль назойливо долбила его замутнённое сознание, и он из последних сил всё полз и полз.