Ознакомившись с территорией внутренней философии и пытаясь обобщить впечатления, любознательный гость наверняка припомнит популярный анекдот.

В кабинете директора цирка раздается телефонный звонок. Директор снимает трубку, здоровается и спрашивает, в чем дело.

– Мне кажется, я мог бы выступать у вас в цирке, – неуверенным голосом говорит собеседник.

– На каком основании?

– Видите ли, у меня три руки, четыре подбородка и уши выше лба…

Заинтересованный директор тут же предлагает встретиться и слышит в ответ следующее:

– Давайте встретимся через два часа у памятника Грибоедову… А чтобы вы могли меня узнать, я надену вязаную шапочку, а в руках буду держать журнал.

Пожалуй, путешественник склонен согласиться, что именно так и устроен мир. Его обитатели всячески пытаются замаскировать свои три руки и четыре подбородка, предпочитая узнавать друг друга по вязаной шапочке и журналу в руках.

Вот две истории, имеющие отношение если не к контр-фиксам, то к паролям, с которыми постоянно приходится иметь дело путешествующим во внутренние миры других. Истории приводятся без комментариев.

Оля была моей однокурсницей и всегда казалась мне девушкой миловидной – но не более того. В общежитии мы жили на одном этаже, можно сказать, по соседству. Но я, честно говоря, не обращал на Олю особого внимания, думаю, и она тоже – вплоть до одного, все изменившего случая.

Мне нужно было пришить пуговицу, а поскольку в нашей комнате такая мелочь, как нитки, не водилась, я отправился к соседям. Дверь открыла Ольга, и я попросил у нее катушку ниток.

– Сейчас, – сказала Оля и принялась рыться в тумбочке. Но через некоторое время она растерянно обернулась ко мне: – А ниток-то нет. Вот, один тюрючок остался…

В это мгновение все было решено. Она произнесла слово тюрючок, слово моего детства. Так мама называла пустую катушку из-под ниток: с тех пор я ни от кого этого слова не слышал. Услышав его от Оли, я понял, что пропал. И через некоторое время мы поженились.

Мы с мужем жили уже года два, и, можно сказать, жили душа в душу. Наверное, и сейчас все было бы хорошо, если бы не та роковая пятница. Я пришла с работы и, как обычно, открыла дверь своим ключом. С кухни раздавались голоса. Я сразу поняла, что это пришел Витек, приятель моего мужа, он частенько заходил распить бутылочку-другую пива. Я уже собиралась войти и поздороваться, но вдруг услышала, как Витек спрашивает моего мужа:

– Слушай, Федор, а как ты называешь свою благоверную в интимные моменты – когда трахаетесь и всякое такое?

Ни на секунду не задумываясь, мой муж произнес каким-то торжественным голосом:

– Я называю ее мой хомяк.

Они оба расхохотались. А я стояла в шоке, чуть не умерла от стыда и ужаса. Как мог он так поступить? Лучше бы уж изменил, лучше бы я его с какой-нибудь девицей застукала. В общем, с этого момента у нас все сломалось и через пару месяцев мы разошлись.

На первый взгляд академическая среда кажется непроницаемой для легкого мимолетного обзора – все-таки родное обиталище философии, место, откуда философия и расходится концентрическими кругами, претерпевая в этом процессе разные степени искажения. Таково, во всяком случае, самомнение кабинетных философов, озвучиваемое с каждой мало-мальски подходящей трибуны.

Но, во-первых, цеховой миф для того и существует, чтобы санкционировать оптимальные условия собственного воспроизводства. Достаточно вспомнить хотя бы романтический миф гонимого художника, непризнанного гения, противостоящего толпе и навещаемого музой, которая потчует его кнутом и пряником (вдохновением и творческими муками). Уже давно дискредитированный романтический миф воспроизводится и принимается по умолчанию, поскольку является лучшим средством для обеспечения высокой производительности труда художника.