В станице Качалинской близкой родни в середине двадцатых годов почти не осталось: отца и младшего Федорова брата, что жил при родителях еще в начале двадцатых, гуртом подвели под контрреволюционную деятельность за службу у атамана Краснова. Старший Семен жил в Новочеркасске и, будучи белобилетником из-за хромоты, вроде бы под «контру» не подходил, но служил казначеем в окружной управе, и когда началось повальное расказачивание, добровольно уехал в Сибирь. Брата Евдокии Егора Маторина вместе с семьей определили на поселение в двадцать пятом в далекую Тюмень. Когда Евдокия Цукан получила письмо от мужа с предложением поехать в Новосибирск, то горевала недолго: всю живность давно истребили, иконы и обходные вещи она раздала по соседям, чтоб не растащили бродяги, с тихой надеждой, что выпустят Федю и удастся вернуться в родной дом. Помолясь в церкви, что стояла на спуске к Дону, без креста и икон, стала собираться в дорогу.

Как он радовался тогда предстоящему путешествию на поезде и никак не мог понять: чего это мать все плачет и плачет.

В Уфе их ссадили с поезда из-за подозрения на тиф. Определили в инфекционную больницу, где Аркаша пролежал несколько месяцев, а когда выписали, то едва передвигался. Евдокия потом не раз вспоминала:

– Ноги у Аркашечки стали, что спички, а лицо желтое, отечное. И подумала я, дура, что не жилец…

Она всегда плакала после этих слов и добавляла: «Какая тут поездка в Сибирь. А зимой свекор Семен письмо прислал, чтоб не ехали, что переводят его по работе на Алтай, в город Бийск. Аркаша, как в школу пошел, город этот смог на карте отыскать и мне показывал. Далеко, далеко у самой китайской границы».

Тут же в стопочке писем две фотографии: мать с отцом молодые, улыбчивые сидят голова к голове – не узнал бы. Да и не вспоминал последние годы. Хорошо вспоминать среди родственников, или в Пасху на кладбище, а у него ни того ни другого и фотографию негде повесить.

Второе фото красного командира он и вовсе не мог угадать, пока не прочитал надпись: «Евдокии Михайловне с красноармейским приветом на память от племянника Александра».

– Эх, Сашка, Сашка! – сетовала мать. – Сменил отцову фамилию на мамашкину. Она у них за атамана, Семена мужа своего не особо-то почитала. Отец у нее до войскового старшины дослужился. Гордилась.

Аркадий вспомнил их первую встречу в сорок третьем или в начале сорок четвертого. Очень долго и пристально вглядывался полковник Маторин, а он стоял навытяжку и не мог понять, чем недоволен дивизионный начальник. Признал тогда Маторин родственничка, но вида не показал. Таился. Аркадий же забыл начисто про Маториных, потому что фотографию эту видел пацаном пару раз, не больше. А потом в госпитале в сорок пятом, когда признался покаянно Александр Маторин, то было поздно, а главное попусту.

Аркадий развернул один из треугольников. Он сначала не поверил, чудно было читать: «Дорогая моя ненаглядная Настюшка!..» Возникло, как и тридцать пять лет назад, ее светлое личико с необычайно глубокими малахитовыми глазами, каких он больше не видел ни у кого. И льняные волосы… Ах, что же это были за волосы, в них бы уткнуться мокрым от слез лицом, чтобы отлегло от сердца, и мир стал снова другим.

«Сразу тебе сообщаю, что прикомандировали нас…» Жирно лиловело пятно вместо слов «к штурмовой авиации», вымаранное цензурщиками, про которых Цукан слыхал, но работу их грязную не видел. «Поэтому лучше пока слать письма на ихнюю полевую почту с пометкой – транспортная рота». Он попытался вспомнить, где и когда это было, и не смог. «В прошлом письме ты писала, что у Оли нашей лезут вовсю зубки. Меня это сильно обрадовало. Я долго смеялся, и пытался представить нашу дочку. Пришли фото, как можно быстрей. Всюду говорят, что фрицы выдохлись. Ты тоже слышишь по радио, наверное, про наступление на участке…» Опять лиловое пятно. «Для нас всех это прямо праздник. Пусть мы не на самой передовой, подвозим грузы, но иной раз достается. Вчера, как коршун, налетел “мессер”, изрешетил машину, но я, слава богу, вовремя выскочил. Если наступление будет продолжаться, тогда писем быстро не жди и не волнуйся за меня. Тут, бывает, умыться некогда, да и негде…»