Буквально на первых кадрах дороги, ведущей к давно заброшенной деревне, я так и подпрыгнул, поняв, что знаю, что будет дальше: вот здесь, у сломанной березы, разбитая дорога делает такую петельку, а за ней – выворотень, его еще с дороги оттащили, когда дерево рухнуло прошлым летом во время урагана.

Наша деревня – бабушкина, в которой вот я прямо сейчас и нахожусь. Не могут же быть такие совпадения! Или могут?

Понятно, что я полностью сосредоточился на том, что происходило на мониторе. Видео было представлено как путешествие в мертвую деревню, так что у меня, кажется, наконец появился шанс самому совершить вылазку в заброшку. Если автор видео проезжал сквозь бабушкину деревню, то, уж конечно, искомое – рядом. Правда, я ни разу не слышал ни от бабушки, ни от местных жителей об оставленных деревнях поблизости. Но они могли не упоминать об этом, потому что тема эта совсем им не интересна.

Однако вопреки моим ожиданиям машина на видео остановилась на знакомой полянке у дома нашего соседа, дяди Паши.

– Деревня вымерла почти десять лет назад, когда ее покинули последние жители, – безапелляционно заявил исследователь, проведя камерой вдоль покосившихся заборов.

Да что ты врешь?! Наша деревня жилая!

Я сначала хотел написать гневный комментарий, а потом передумал. Во-первых, на видео – совершенно точно заброшенная деревня. Просто похожая деревня. Просто похожие дома.

Несмотря на день, никто не копошился в огородах, соседки не перекрикивались через забор. Не слышно было никаких привычных деревенских звуков. Хотя вот дом дяди Паши, вот бабушкин дом, вот тут живет вредная баба Света…

У меня сразу нашлось логичное объяснение происходящему на экране, но я все же непроизвольно сжался, когда исследователь, слегка поколебавшись между «домом дяди Паши» и «домом моей бабушки», направился прямиком к «нашей» калитке.

Согласитесь, напряжешься тут, когда на как бы чужом заборе торчит сапог, который для просушки и последующей починки насадил на штакетник твой дедушка, не зная, что буквально через две недели прямо посреди двора его сразит сердечный приступ и ему уже больше никогда не понадобятся сапоги… И ты этот сапог знаешь до мельчайших деталей, до малейших потертостей. Бабушка оставила его на том же самом месте, как некий символ присутствия мужа. Понятно, что я могу отличить чужой сапог на заборе от дедушкиного. Так вот сейчас на мониторе я видел именно дедушкин сапог…

Замка на двери, разумеется, не было. Не помню, чтобы в деревне кто-то запирался. Зато у бабушки был коварный порожек, о который все впервые пришедшие в гости спотыкались. Уж и не знаю, для чего порожек был сделан так неудобно, но бабушка упорно сопротивлялась любым переделкам в доме.

Исследователь тоже споткнулся, я радостно хмыкнул, а потом опять замер.

Это не наш дом, не наш!

Вот печка, любовно вышитый бабушкой рушник, уже изрядно потрепанный временем. Исследователь тоже на него внимание обратил. Потом зашел в большую комнату.

– Вот известная картина, – говорит. – Где-то я ее видел.

Ему сразу сто тысяч комментариев, что это не просто известная картина, а «Незнакомка» Крамского. В советские времена репродукции классических картин массово завозили в сельпо, чтобы народ культурно украшал свои избы. У всех, кажется, висела либо «Незнакомка», либо «Охотники на привале», либо «Девочка с персиками». Иногда как раз репродукции, иногда вырезанные из журнала «Огонек».

Я обернулся на картину великого художника в уже основательно засиженной мухами раме – ее было отлично видно через открытую дверь. Даже полосатые обои, когда-то ярко-салатовые, а теперь изрядно потускневшие (за столько лет салат имел право несколько увянуть), были точь-в-точь как на экране планшета.