И одежда разбросана где попало. Скомканная, впопыхах наваленная, лишь бы не на пол. Ну и ладно.

Из-под вороха одеял, из-под пледа снова голосок, будто и не засыпала вовсе, ясный, родной. А вот вопросы задает тревожные:

– Мам, а белая собачка не придет?

Елена отворачивается, непроизвольно смотрит в окно. Не надо малышке видеть, как мама меняется в лице. Когда-то Тоня пальчиками стала разглаживать ей лицо, сказала, что мамочка красивая, нельзя красоту комкать.

Пусть не видит, не расстраивается. И хотя Елена очень старается, голос звучит предательски глухо, не так ласково, как хотелось:

– Не придет, если будешь спать.

Получается даже грубо, назидательно.

– Тогда папа придет?

Елена вздрагивает, как от удара. Надо держать себя в руках, в конце концов.

– Папа… Не придет. Спи!

– Хорошо! – Счастливый вздох из-под одеял.

Малышка верит, надо бы и самой себе поверить…

Елена тихонько поднимается, подходит к окну. Вглядывается во тьму, ежась, обхватив себя руками, не замечая, что снова тревожно хмурится, комкает лицо.

Свет из комнаты не ложится на сугробы под окном. Настольная лампа светит еле-еле. Наверное, если смотреть издалека, можно подумать, что в доме никого нет или уже все спят. И уж точно никого не ждут.

Вдруг с той стороны в окно бросается что-то белое, неприятно шкрябает по стеклу. Это всего лишь метель, горсть снега. Так бывает. С поля всегда задувает ветер. Но Елена испуганно отшатывается, хватается за сердце, которое колотится сильно-сильно, почти у горла. Тихо говорит:

– Не приходи!

А что толку?.. Лучше бы молчала. Лучше бы не вспоминала.

Стук в дверь сначала кажется тоже воспоминанием, эхом мыслей. Но даже на это эхо Елена резко оборачивается, а потом бросается проверить дочь. Та спит. Ворох одеял неподвижен. Наконец-то спит.

За одной из чашек с давно остывшим недопитым чаем спрятано свидетельство о разводе. Может быть, на нем остался неряшливый круглый след – это Елена случайно поставила грязную чашку прямо на документ, когда он еще лежал на столе вместе с другими бумагами. Ничего, это не то, что стоит беречь. И отношения эти не стоило беречь так долго. Оборвать сразу, как только он начал распускать руки.

Сначала была пощечина «за дело». Тогда она провинилась, совершила ошибку, потому и оправдала его. Как говорится, мысленно сама себя пнула. А он не мысленно… Потом поводы стали ничтожными, а побои – несоизмеримо жестокими. Почему она все еще считает, что побои могут быть соизмеримыми? Почему они вообще появились в их жизни?

Елена медлит, делает пару вдохов и сама поражается, насколько они громкие. Пугающе громкие. Кажется, их слышно даже за стенами дома. А стены толстые, бревенчатые. Хотя дом старый, видавший не одно поколение ее семьи, ему еще стоять и стоять. Он и Елену переживет.

Но эта мысль совсем ее не успокаивает. Заставляя себя не красться, Елена подходит к двери, прислушивается. Дверь заперта на все замки, сверху – засов. И к ним не зайти, и самим не выйти… Так, опять неправильная мысль.

Елена ждет. Конечно, ее не слышно снаружи, но, наверное, этого и не нужно.

– Это я, открой.

Голос мягкий, почти ласковый, как на самой заре их отношений. В последний год перед разводом он таким тоном с ней совершенно не разговаривал.

– Я тебя не жду! – Она тут же поправляется: – Мы тебя не ждем.

Елена не повышает голос, боясь разбудить малышку, но ему все равно слышно каждое слово, и в его тоне постепенно становится все меньше ласки. Елена давно научилась улавливать нюансы.

– Я за дочерью. Давно не видел.

Елена быстро оглядывается. Горка одеял на детской кроватке не шевелится, не слышно даже сопения. Нет, все же спит, не лежит, затаившись, испуганно прислушиваясь. Сладко спит, конечно.