6.

Когда Надежда Никитична услыхала от мужа о видении, якобы посетившее его на Кипре в соборе, она поначалу впала в неподдельный ступор.

– Почему ты не рассказал мне об этом раньше?! – спросила она, приходя в себя. И внимательно присмотрелась к выражению мужниного лица и вслушалась в интонации его голоса.

Дома они были одни, сидели на кухне за вечерним чаем, никто их подслушать не мог, и, стало быть, сор по ветру не понесёт… впрочем, никто не смог бы и вмешаться, схвати сейчас Сява черпак или нож.

– А ты поверила б раньше?! Я, между прочим, уже рассказывал одному… священнику, кстати сказать. Так он посчитал меня сумасшедшим.

– Ну, вообще-то складно, – Надежда Никитична с облегчением оставила подозрение о невменяемости супруга. – Долго со… сочинял?

– Что ты имеешь в виду? – совершенно искренне возмутился Сява Елизарыч. Надо сразу заметить, что с некоторого момента он стал относиться к своей фантазии как к некоей реалии. Реальности, в которой грех и сомневаться. То есть как к Божьей воле и не иначе.

– Ну, это неважно, – быстро исправилась супруга. – Было – не было, это, в сущности нашей (супруга даже погрозила пальцем – возможно, сомневающимся), неважно. Сейчас по телику такие вдалбливают байки… очумеешь и закачаешься. Так что… Важна сама идея. Идея ж, скажу без пафоса, фундаментальная. А священник тот… попросту не тот. Другим же твоя история может оказаться в масть, в жилу то есть…

– «В сущности», говоришь?.. – Сява Елизарыч кривенько усмехнулся. – Ты глаголешь, как один мой знакомый доцент. С твоей, мол, идеей, мне нужно только ночь переспать, и на утро она уже полнейшая моя собственность.

– Хорошее присловье. Надо запомнить. А ну-ка изложи ещё разик историю свою…

И Сява Елизарыч изложил, но, подогретый вниманием и одобрением единомышленницы, уже куда живее изложил, раскованней, пластичней и красочней, словно пред глазами его, как у ребёнка, сияла праздничная ёлка с подарками под нижними лапами ветвей. А впоследствии, нашедши-таки среди священнослужителей куда более внимательных и гораздо более дальновидных политиков, рассказ его приобрёл достаточно взвешенную и вполне литературную форму, можно сказать – обрёл художественную огранку. Не без помощи, очевидно, тех же дальновидных служителей церкви. Вольные или невольные подсказки он записывал, затем вставлял (адаптировал – слово это ему очень понравилось) в свою речь и письмо… и говорил или зачитывал теперь неспешно, тихим проникновенным голосом, будто вновь видел пред собой всё происшедшее с ним тогда, десять лет назад. И облик его импозантной фигуры при этом был замечательно фотогеничным.

Словом, Сява Елизарыч полностью вошёл, что называется, в роль. И роль эта чрезвычайно ему поглянулась. Она ему, как сказала бы его матушка в детстве, личила, то есть к лицу его простодушному весьма годилась. На него теперь обращали любопытствующие взоры не просто как на крутого и удачливого бизнесмена, но – на значительную, одухотворённую персону. Да, именно духовное лицо, явившееся посредником к людям с высоких небесных инстанций. И это воодушевляло и возносило Сяву Елизарыча до приятного, сладкого головокружения.

И звучало его повествования теперь буквально вот как.

«В ноябре 199… года мы с супругой побывали на литургии в храме святого Лазаря, что в городе Ларнаке на острове Кипр. И там, в самом начале литургии, я увидал движущегося по воздуху человека в чёрном монашеском одеянии. Видение это было настолько явственным, что поначалу я оцепенел, а потом меня охватила такая безудержная и сладчайшая радость!.. Да, благая радость моя была столь велика, что мне показалось даже: вот умру сейчас и вознесусь, и растворюсь в этом абсолютном счастье. Я понял, что есть подлинная, ни с чем не сравнимая на грешной земле, благодать! И услыхал я в это мгновение голос, он проник в меня через все мои, без преувеличения, поры, а не только слух: «Лазарь – друг Христов», хотя ни о каком Лазаре до этого я ничего толком не знал и не ведал. Он же, Лазарь Святый, всё парил по воздуху и благословлял людей. И длилось сие чудесное видение до самого конца службы.