– Ну что ж ты всё Монтенем-то машешь, в самом деле?!. Так ведь ответил уже: что нонче читаю, тем и козыряю. Ладно… помахались и довольно.

11.

Хотел поменять своё имя на псевдоним, однако подумал: Клепикова Т и м о ф е я вставил, а О с и п а, значит, убрать? – разрядка моя, О. М. Читателю, надеюсь, понятно, что здесь есть уже и мои дополнения к рукописи Тимофея. Не из честолюбия отмечаю, без всякого намёка на соавторство, а всего лишь точности ради. Полагаю, стиль своего товарища схватил я верно. Недаром же я считаюсь хорошим редактором. Хороший редактор тот, кто умеет войти в поэтику автора и с её позиций разбирает произведение и подмечает упущения, происшедшие, скажем, в силу торопливости или других каких причин.

Клепиков отправился к товарищу своему, Осипу Мохову, желая поделиться радостью удачной находки. Осипа он знал ещё с армии и привык с ним обсуждать любые свои дела-проблемы. К тому же и заодно заинтересовать его как редактора.

– Это моя удача из удач! Грандиозно! А?! – так Тимофей с порога заявил товарищу, в расчёте сразу сделать его своим сторонником. – Слушай, у меня столько вопросов к нему, столько вопросов… Но пока не знаю, в какой последовательности задавать их.

– Лучше по порядку, – вскрикнул Мохов, отступая от двери под натиском Тимофея, и потёр внешней стороной запястья ложбинку над переносицей, точно растирая ушиб от полученного удара – для предотвращения синяка. – Так же, как и мне – доходчиво изложить вначале суть дела. Ладком. Рядком. Как учили, короче. И вообще, скажи прежде: о чём ты и о ком? Начни с самого рождения, пройдись по всей предыдущей его жизни и постепенно… чтоб меня кондрашка не хватила.

– Знаешь ли, Ося, как я нынче окрылён?! Я удостоился знакомства… ты даже не способен представить себе – с кем!

– Да ну?! Где уж нам лаптем щи хлебать.

– С человеком, видевшим самого Лазаря!

– Берию, что ли?

– Да какого там Берию! Святого Лазаря четверодневного, вот кого! Таких людей, кто удостоился видения, всего трое… было двое, а теперь с Сявой – трое! Понял, ты, паникёр?

– А-а. И как же это с ним приключилось?

– Только не надо ехидничать.

И Тимофей рассказал о Сяве Елизарыче всё, что успел узнать и собрать для книги.

– Итак, братела, как тебе тема для диссертации?

– Потрясающая.

– Однако не слышу восторга и не вижу эмоций восхищения. Опять язвишь?

– Класс! Такое определение подойдёт?

– Для школьника – да. От редактора несколько иного ждём-с. Такую потрясную тему у меня с руками оторвёт любое издательство.

– А ноги заодно не вырвут?

– Кто?

– Шутка.

– Я вот чего не понимаю, Осип: или ты неисправимый мизантроп…

– Каков уж есть. Давай излагай без всхлипываний.

– Или… чего? Не впечатлило? Да я же сразу в Моцарты скакну, если напишу про это. Ты хоть это понимаешь? Только, чур, никому ни гу-гу.

– Могила. Так ты, значит, не слыхал анекдота про музыканта? Могу рассказать.

– Ну, – несколько поубавил свой пыл Тимофей. – Расскажи.

– Так успокойся и внимай. Жил-был один композитор знаменитый. Мнил он себя выше всех остальных, поэтому и говорил вовсеуслышанье вот с каким пафосом: лучший из лучших – это я-с! Короче, Я, говорил он, с большой буквы. Я! Прошло какое-то время, и он стал говорить более умеренно: Я и Моцарт! Ещё минуло сколько-то времячка. И вот некоторая перестановка в очерёдности и оценка гораздо сдержаннее: Моцарт и я! Затем ещё годков протикало немало и наш мэтр изрёк однозначно: Моцарт.

Над креслом, где успокаивался от возбуждения Тимофей, почти зримо витала пауза в форме сизых колец сигаретного дыма. Вероятно, не анекдот рассчитывал услышать он на свою новость.