Не сосчитать, сколько раз я пела на улицах Yesterday. Вряд ли есть песня, которую туристы заказывают чаще. И я всегда стараюсь исполнить ее чуть-чуть иначе. Привнести в нее что-то особенное, что-то уникальное.
Я одариваю улыбкой двух женщин, которые бросают звенящие монеты в картонную коробочку.
Когда пою, я не обращаю внимания на людей намеренно, но это не означает, что я их не замечаю. Что-то внутри улавливает, как они слушают меня, что им больше всего нравится, а иногда кажется, что я ощущаю, на каких моментах у них бегут мурашки. Я впитываю все это и вкладываю в голос частичку своей публики, возвращаю ее им. Иногда усиливаю какое-то место, некоторые строки пою тише или меняю интонацию. Из-за этого каждая песня получает свою крупицу магии, нечто неповторимое, что возникает лишь благодаря людям, которые меня слушают. Но того, что творится сейчас, не случалось еще никогда прежде. Эта старая, сотни раз спетая и тысячи раз услышанная песня, которая на самом деле уже давно мне надоела… она вдруг меня трогает.
Впервые я чувствую песню каждой клеточкой тела и в самых далеких уголках души. И дело не только в том, что прошло много времени с тех пор, как я в последний раз пела, и поэтому чувствовала себя совершенно истощенной, а сейчас впитываю каждую ноту, будто одна лишь музыка способна полностью вернуть меня к жизни… дольше, чем на короткие две минуты, за которые поется песня. Дело в том, что сегодня я познала ее душу. Сегодня я поняла, что значит тосковать по прошлому, которое давно позади. Недостижимо далеко, потому что ты совершил одну-единственную ошибку, и теперь никогда уже не сможешь быть тем человеком, которым был раньше. Которым хотел быть.
Несколько человек аплодируют, возвращая меня в настоящее.
Я быстро-быстро моргаю, чтобы сдержать слезы. Песня давно подошла к концу, и я с облегчением выдыхаю, ведь монет в коробочке, если сложить их с теми, что лежат в кармане, хватит на билет до Сент-Хеленса. Поезд, на который я собиралась сесть, должен уже отправляться, но следующий придет всего через двадцать минут, и мне хватит времени, чтобы добраться до кладбища.
– Споешь еще одну песню? – неразборчиво из-за печенья во рту спрашивает маленький мальчик лет, наверное, пяти или шести.
– Нет, прости. Мне нужно успеть на поезд.
– Жаль. – Мама кладет малышу монету в ладошку и показывает, куда ее бросить, после чего они уходят. Другие слушатели уже разбрелись. Рядом стоит только один парень, словно чего-то ждет. На нем теплая коричневая парка и горчично-желтая шапка-бини, и он смотрит на меня, пока я проверяю, нет ли поблизости сотрудников службы безопасности, а потом поднимаю заработанные деньги. Дрожащими руками, как будто краду.
Парень по-прежнему стоит на месте, засунув большие пальцы в карманы парки.
– А ты поешь что-то еще, кроме Beatles?
Я мотаю головой, во рту почему-то пересохло.
– Не сегодня, нет. Мой поезд…
– Я имею в виду не сейчас. В принципе.
Обычно в голову быстро приходят ответы, когда со мной кто-то заговаривает. Язык у меня хорошо подвешен. Находчивость – это первое, чему учишься, когда растешь в Кикрдейле[3]. Но сейчас… Что-то изменилось в бормотании и гуле окружающих звуков, и у меня появляется ощущение, будто все люди слышат, что я говорю.
– Что ты еще поешь? – спрашивает парень, и я понимаю, что выбивает меня из колеи. Его голос. Гортанные звуки ливерпульского акцента у большинства мужчин звучат резко. У него же в них чувствуется что-то мягкое, будто кто-то прижимает шершавую ткань к плавному изгибу.
Мне бы очень хотелось запретить мозгу подбирать картинки к голосам, тонам и звукам, но, скорее всего, проще перестать дышать.