О, какие дни тогда были, какие прекрасные дни! Внезапно надвинулась непогода, моросил дождь, дул леденящий ветер, но он, капитан, был счастлив. Он понимал, что запросто может погибнуть – как наверняка понимали и многие из тех, кто шел вместе с ним, – но он был счастлив. Его просто распирало от счастья, глаза были на мокром месте, когда видел этот нескончаемый поток людей к Белому дому, над которым на маленьком аэростате был поднят тот самый трехцветный флаг – гордость и совесть защитников, земляков, соотечественников, родных людей. Шли не только мужчины – шли женщины, некоторые были с детьми; по дороге во дворах находили железки, доски, отыскивали где-то бетонные плиты, выкорчевывали булыжники. Только в снах или в фантазиях своих раньше он видел такое, что-то похожее проскакивало в книгах, а сейчас свершалось наяву. Вот она, желанная солидарность, на которую, кажется, уже и надеяться перестали. Не «все, как один, по призыву родной Коммунистической партии», не «в едином порыве», не «все встают» и «бурные несмолкаемые» – будь они прокляты! Люди начали становиться людьми. Милые вы мои соотечественники, братья и сестры. Народ страны, граждане Родины. Уж как губили нас, как запугивали и унижали, а вот! Потом, через месяцы, когда снова надвинулась тьма, нашлись, конечно же, холуи, которые оболгали святые дни, шипели, что тогда собрались одни кооператоры и проститутки у Белого дома и чуть ли не все были в доску пьяны, не ведали, мол, что творят, а путч на самом деле был опереточным, несерьезным, настоящего штурма будто и не планировалось, и об этом якобы все «защитнички» знали… Но это не удивительно, это потом. А тогда… Он никогда и нигде не видел столько светлых, хороших лиц вместе, даже в церкви. В церкви выпрашивают, прибедняются, некоторые вообще лицемерят, в церкви опасности нет. А здесь… Ни одного низкого, бранного слова не слышал за все три дня там. В метро, на своей улице – сколько угодно. Но не там. Там святость была.

Святость была у них у всех – кто на площади. Но, как теперь стало ясно, не у него. Не у того, кто был в самом Белом доме, а потом вышел смело и аж на танк забрался свое воззвание лихо читать. И ведь верили ему! И он, капитан, верил.

В Афгане он умер. А тут ожил. Три августовских дня – счастливейшие. И как удивительно, что 21-го вышло вдруг солнце. Солнце победы. Он понял, что есть нечто дороже, чем жизнь. Свобода! Многие думали так. Это теперь он понял, что они были – лохи. Герои, да. Но с густой и длинной лапшой на ушах. И он был такой же.

И все же, какие дни! Какие счастливые, хотя и горькие были дни! Пусть будет проклят тот, кто предал самые светлые, самые святые надежды людей.

Да, его все-таки не убили в Афгане, раз он воскрес в Августе. Его убили потом, после Августа. Свои, соотечественники. Поверившие, поддавшиеся…

А тогда… Тогда он даже любовался тем, кого собирался теперь убить.

Ну, а что же наш господин Президент? О, конечно, чужая душа – потемки! Кто ж в состоянии заглянуть в потемки души того, кто стал настолько большим человеком, что уж не только в душу, а и в глаза ему не заглянешь без трепета и почтения нерассуждающего, кто уж и не появляется на люди как человек, а явление его непременно сопряжено со множеством других человеческих единиц, лишенных, по сути, всяких собственных чувств и мыслей, ибо жестко запрограммированы на зоркое наблюдение за окрестностями и тщательную, беззаветную – не жалея живота своего – охрану вверенного живого объекта… Это даже странно, что он, Его Демократическое Величество, выступая, к примеру, по телевидению, говорит как будто бы человеческим голосом и вроде имеет человеческое лицо, пусть даже усталое и замороченное, отягощенное гигантской ответственностью. Ведь это только представить себе, какая немыслимая, какая сумасшедшая власть! Царь, генсек, президент, император! Страшно, страшно…