Пыль на столе, и до нее нет дела,

Скрипит и кресло, осунулось чиновника лицо,

Свеча горит, тем самым разрушая собственное тело,

Дает тепло бумагам и чернилам,

Перо вонзилось остриём в словцо,

Внизу осталась место, где печать двукрыла,

Прошла уж пар лет, как Фердинанд упал,

И жизнь разбилась на куски, после удара, до.

Но все же министерских дел судьба не изменила.

Зигфрид:

– Твой образ снится мне,

Пропал мой сон, безумие свое топлю в вине,

Умом я стал невзрачен.

Твой образ и в луне, и в Солнце золотом, везде!

Он легок, но тяжел, он светел, он и мрачен,

Но для меня не мир опасен,

Опасна красота твоя была.

Безмолвный, безразличный взгляд

Твой страшен.

Он больно в сердце бьет,

Как ни один кинжал, он острый,

Он из меня веревки вьет,

Когда-нибудь он ранит,

А может, наконец, убьет,

Какой же я несчастный,

Страданий труд имею я напрасный.

Поезд, стук колес,

Тебя я встретил там одну,

Стук сердец,

Разбитых в дребезги

Под весом юных грез.

И фонари, что впереди, что позади

Сползают в яму и на полпути

Тускнеют, угасают,

А позади останутся не пройдены пути

От кухни до кровати.

Зигфрид еще долго не спит, на столе горит свеча, открыта счётная книга, документы стоят в стороне, хозяин дубового стола задумчиво смотрит на огонь, его мучают головные боли. Он одинок и немощен, но грозен и опасен, он – опытный бюрократ; не осторожный взгляд, слово, всё помнит он, этот судебный гад, эта змея, в обличье судьи мирского. Зигфрид любит власть, и если у него ее отнять, то старик непременно сойдет с ума, он тронется и умрет, раньше, чем его замучает недуг и только важность жаром своим подпитывает в нем угли, абсолютно полом существе.

Зигфрид:

– Благо для других

Сокрыто столь полно

В поступках окрылённых,

Их действие настолько велико,

Что мне противно целиком оно.

Зигфрид всегда ненавидел законы, они мешали ему судить. Молодым, а больше старым, старик полюбил деньги. Заработок, взятки, обогащение всецело поработили его, и вряд ли сыскался бы такой наглец, своим скряжничеством попытавшийся перебороть Зигфрида, имеющего секретные сбережения, дома, дворцы, плантации, суды, о да! Суды, свои карманные суды и военных, и чего только не имел старик через своих поверенных лиц. И он, будучи человеком неглупым, понимал, что смерть лишит его всего, и он ревновал свое богатство к смерти.

Не выгодно добро,

Оно мне и не ведомо,

Когда ни роста, ни процента не дано,

И ни за жалость, ни за милосердие,

Наживы не имея – я не приложу усердия.

Что чернь мне? Что мне нищий смерд?

Я повелитель, я земной Гефест!

Кую я славу и богатство самого себя,

Без молота и без огня.

Не отступлюсь я от своих предубеждений,

Не отрекусь я от своих и преступлений,

Но то секрет,

Он скрыт от всех,

И лишь единственный кошмар

Такую жуть агонии и страх нагнал,

Что позабыл, когда последний раз я спал.

Но спустя время боли его отпускают и он засыпает в кресле. Ему снится всё тот же кошмар, который одолевает его уже на протяжении нескольких месяцев, ему снится ад. Ад, как покажется с первого раза, довольно милый, но, увы, хочу разочаровать читателя, ад в который погрузился Зигфрид – настоящий, там вонь, там нечем дышать, там мука и страдание для каждого своё, и это не школьная скамья с хулиганами за спиной, которых ты сторонишься в коридорах, там настоящие истязатели душ, профессионалы своего дела. Настоящий католический ад. Зигфрин не знал невзгод, он никогда не был голоден, никогда не знал нужды, никогда не работал руками, помимо письма пером. Старик был олицетворением загнивающей Европы, престарелым и порочным. Жизнь Зигфрида подходила к закату вместе с закатом Европы, на нем заканчивалась старая жизнь, ему было пора умереть и оставить свое кресло другим, более молодым и энергичным, но он сопротивлялся, старик не мог поверить в то, что жизнь конечна.