Между тем история с Кристаллом Адама не утихала. Переселения Дымова продолжались, и он понимал, что рано или поздно ФСБ доберётся до Универсума.

В тысяча пятьсот восемьдесят втором году некий математик и алхимик Джон Ди, бывший личным консультантом королевы Елизаветы Первой, получил от ангела, по его утверждениям, хрустальный шар и неоднократно использовал его для контакта с ангелами. Впрочем, засвидетельствовать это мог только Эдвард Келли, сознанием которого целую неделю владел Дымов, ассистируя Джону в качестве медиума. Некий шар, выдаваемый за артефакт Джона Ди, и по сей день хранился в Британском музее, но, разумеется, он не имел никакого отношения к Универсуму. Был ли изначально в руках у Ди настоящий Кристалл Адама, никто ответить не сможет. Разве что Олег, предложивший, впрочем, считать и эту миссию неудачной.

Триста пятьдесят лет спустя Универсум смогли разглядеть на очередном полотне совсем другого художника. Живописцем этим оказался британец Джон Уи́льям Уо́терхаус. На его картине «Хрустальный шар», написанной в тысяча девятьсот втором году, девушка держала предмет, судя по контексту картины, вполне подходивший на роль Кристалла Адама. В тот раз, подобно моей лондонской операции, Дымову пришлось переселиться в женское тело любимой модели Уотерхауса. Олег держал Кристалл в руках и знал, что он настоящий, но, вернувшись, предпочёл солгать, хотя после каждого возвращения всех прерывателей проверяли на полиграфе. Уже тогда к Дымову начали относиться с некоторым подозрением, но тройная проверка на полиграфе и беседа с лучшим психоаналитиком отдела не выявили в версии Олега никаких изъянов.

До начала Второй мировой Универсум успел побывать ещё в одних руках. Его обладателем оказался фокусник Клод Александр Ко́нлин, известный под именем Александра, «человека, который знает». Между тысяча девятьсот пятнадцатым и тысяча девятьсот двадцать четвёртым годами его выступления, на которых он занимался в основном «чтением мыслей», всматриваясь в некий хрустальный шар, гремели по всему миру. Каким-то образом догадавшись о несоизмеримо более высоком предназначении артефакта, Конлин в тысяча девятьсот двадцать седьмом году навсегда покинул сцену. В сорок семь лет, на пике своей славы. Но прежде он сделал так, чтобы его посчитали шарлатаном и якобы разоблачили его нехитрый предсказательный метод. Был ли причиной тому Дымов? Возможно.

Чем умнее я становился, тем отчётливее понимал, что беспросветная моя глупость не имеет пределов. Весь романтический флёр слез с меня, как старая змеиная кожа, ещё тогда, когда я вернулся из Лондона. А уж после того, как расформировали ЦУАБ и я остался в полном одиночестве и непонимании своего положения, мне смешно стало вспоминать себя тем, кем я был до встречи с Ильёй. Наивный мальчишка, начитавшийся приключенческих историй и представлявший себя всепобеждающим героем нового романа. Мир оказался прочнее. Миру было плевать на то, что напридумывали себе такие, как я, или Марина, или Илья… Казавшаяся несокрушимой организация обрушилась в один день. Казавшиеся прочными связи разорвались от малейшего дуновения ветерка.

Первые три дня после своего возвращения я был пустым сосудом, медленно заполняемым окружившей меня реальностью. В основном я только лежал часами, потом вдруг вскакивал, хватал телефонную трубку и начинал набирать номера́, первые же, что всплывали в памяти: номер мамы, номер начальника в Перволучинске, домашний номер Миронова, который тот передал мне после последнего нашего разговора. Судорожно крутя диск на телефоне, я всякий раз замирал, не решаясь набрать последнюю цифру. Я не мог ни с кем говорить. Мне просто нечего было сказать, будто я разучился складывать в логичные предложения свои разрозненные мысли. Я бросал трубку и снова ложился. Потом опять вскакивал, ошарашенный какой-нибудь невнятной идеей, и начинал собираться. Куда? Да хоть куда-нибудь. Мои бесхитростные маршруты пролегали через безымянное озеро, через бытовку в заброшенном карьере, через почту, в которую я не решался войти. Я видел, с каким удивлением и тревогой смотрит на меня из окна Даша Сазонова, прячась сразу, как только мой взгляд выделял её между цветастыми занавесками.